. Он ничуть не удивится, если вся империя развалится и все пойдет прахом. И это видение империи, обратившейся в прах, вызвало у него на целые четверть часа ощущение мучительной дурноты. Из-за этого он почти ничего не ел за завтраком. Но самое ужасное потрясение ему пришлось пережить после завтрака. Он дремал и вдруг услышал голоса, тихие голоса. Ах, ему никогда, никогда ничего не говорят! Голоса Уинифрид и ее матери. «Монти»! Опять Дарти, вечно этот Дарти! Голоса удалились, и Джемс остался один, с настороженными, как у зайца, ушами, объятый пронизывающим до костей страхом. Почему они оставили его одного? Почему они не придут, не расскажут ему? И страшная мысль, преследовавшая его уже давно, с внезапной отчетливостью сверкнула в его сознании. Дарти обанкротился, злостно обанкротился, и, чтобы спасти Уинифрид и детей, ему, Джемсу, придется платить! Сможет ли он… Сможет ли Сомс обезопасить его, превратить его, так сказать, в компанию с ограниченной ответственностью? Нет, не может! Вот, вот оно! С каждой секундой, пока не вернулась Эмили, призрак становился все более грозным. Что, если Дарти подделал векселя? Вперив остановившийся взгляд в сомнительного Тернера, висевшего на стене, Джемс переживал адские муки. Он видел Дарти на скамье подсудимых, внуков в нищете и себя самого прикованного к постели. Он видел, как сомнительного Тернера продают у Джобсона, как все величественное здание собственности обращается в прах. В его воображении вставала Уинифрид, одетая кое-как, не по моде, а голос Эмили говорил: «Ну полно, Джемс, не волнуйся». Она всегда говорит: «Не волнуйся». У нее нет нервов. Ему не следовало жениться на женщине на восемнадцать лет моложе его. Тут явственный голос живой Эмили произнес:

– Хорошо ли ты вздремнул, Джемс?

Вздремнул! Он мучается, а она спрашивает, хорошо ли он вздремнул!

– Что такое с Дарти? – спросил он, глядя на нее пронизывающим взглядом.

Эмили никогда не теряла самообладания.

– А что ты слышал? – мягко спросила она.

– Что с Дарти? – повторил Джемс. – Он обанкротился?

– Какая ерунда!

Джемс сделал громадное усилие и поднялся во всю длину своей аистоподобной фигуры.

– Ты никогда ничего мне не говоришь. Он обанкротился.

Избавить его от этой навязчивой идеи казалось сейчас Эмили самым главным.

– Нет, – решительно ответила она, – он уехал в Буэнос-Айрес.

Если бы она сказала – на Марс, это не произвело бы на Джемса более ошеломляющего впечатления; его воображению, всецело поглощенному британскими акциями, Марс и Буэнос-Айрес представлялись одинаково смутно.

– Зачем он туда поехал? – спросил он. – У него нет денег. С чем он поехал?

Взволнованная услышанными от Уинифрид новостями и раздосадованная этими непрерывно повторяющимися жалобами, Эмили спокойно ответила:

– С жемчугами Уинифрид и с танцовщицей.

– Что? – сказал Джемс и упал в кресло.

Эта внезапная реакция испугала Эмили; поглаживая его по лбу, она сказала:

– Ну полно, не волнуйся, Джемс!

Багровые пятна выступили на лбу и на щеках Джемса.

– Я заплатил за них, – сказал он дрожащим голосом. – Он вор, я… я знал, чем это кончится. Он меня в могилу сведет; он…

Язык отказался служить ему, и он затих.

Эмили, считавшая, что она его так хорошо знает, испугалась и пошла к шкафчику, где у нее стоял бром. Но она не видела, как в этой хилой, дрожащей оболочке стойкий дух Форсайтов вступил в борьбу с непозволительным волнением, вызванным таким надруганием над форсайтскими принципами; дух Форсайтов, прочно внедренный в Джемсе, говорил: «Не сходи с ума, не горячись, этим не поможешь. Только испортишь себе пищеварение, с тобой случится припадок». И этот невидимый ею дух оказался сильнее брома.