– Ну вот, я так и знала, что эта история шита белыми нитками, слишком уж она чудовищна, чтобы быть правдой!

Муж поддакнул ей и вовлек в дискуссию всех сидевших за столом, так что последующая беседа вертелась исключительно вокруг этого сюжета. Каждый давал свою оценку событиям, высказывал сомнения, которые якобы всегда его мучили, горячо убеждал других в своей правоте, дополнял мое вранье собственными комментариями, – словом, к концу ужина никто уже не смел признаться, что когда-нибудь хоть на миг поверил истории – между прочим, подлинной! – Дракулы, графа-колосажателя[10]. На следующий день, за обедом, опьяненный вчерашним успехом, я пустился на новые измышления перед новыми подопытными. На сей раз я представился сыном богатого американского промышленника, владельца автомобильных заводов в Детройте, и рассказал, что мое детство прошло в цехах, под грохот станков. Свою выдумку я украсил рассказом о глубоком аутизме, который поразил меня немотой, продолжавшейся до семилетнего возраста. Нет ничего слаще, чем трогать чувствительные сердца подобными упражнениями в мифомании.

– И каким же было ваше первое слово? – взволнованно спросила моя соседка по столу, забыв об остывающем морском языке на своей тарелке.

– Шина! – ответил я с полной серьезностью.

– Шина?! – повторили хором мои сотрапезники.

– Да, шина, – подтвердил я, – трудно поверить, не правда ли?

– Ах, так вот почему вы занялись гаражами! Нет, все-таки судьба есть судьба, ее не обойдешь! – восхищенно промолвила моя соседка, даже не заметив, что ее невредимый морской язык уплыл на тарелке обратно в кухню.

Продолжение обеда было полностью посвящено чудесам, которые дарит нам жизнь, жребию каждого из нас, грузу наследственности, тяготеющей над всеми нами, а я тем временем смаковал коньяк с миндалем, упиваясь шальной, эгоистической радостью фантазера, добившегося хоть короткого, но фурора с помощью историй – якобы достоверных, а на самом деле в высшей степени эфемерных.

Я уже собирался откланяться, пока мои безумные вымыслы не привели к конфронтации с гостями, толпившимися вокруг бассейна – традиционного места наших сборищ, – как вдруг перед нами закружилась в танце молодая женщина в белом воздушном платье, с перьями на голове. Ее глаза были закрыты, левая рука с поднятым локтем и поникшей кистью, затянутой в перчатку, держала длинную, тонкую, незажженную сигарету, а правая играла с белой льняной шалью, которую резкие взмахи уподобляли живому танцующему партнеру. Я был зачарован грациозными изгибами ее тела, мерными поворотами головы, заставлявшими колебаться пышный эгрет, этот странный султан, бесшумно реявший над ней. Ее танец, где чередовались, повинуясь ритму, плавные движения лебедя и хищное проворство ястреба, привел меня в такое изумление, что я застыл на месте как идиот, вытаращив глаза и разинув рот.

Сперва я решил, что это наемная танцовщица, заказанная банком для развлечения публики, – верный способ расшевелить всех этих зануд и внести оживление в смертельно скучный коктейль. Я смотрел на эту помесь кокотки из «безумных лет» и шайенны, одурманенной пейотлем[11], которая порхала от группы к группе, принимая рискованные соблазнительные позы, заставлявшие мужчин краснеть от вожделения, а женщин – зеленеть от унижения. Она хватала за руку то одного, то другого гостя, не спрашивая согласия, с минуту кружила его в танце и возвращала назад, к его убогой семейной жизни. Не помню, сколько времени я простоял там, под навесом из листвы, в оцепенении, затягиваясь трубкой и машинально осушая бокал за бокалом, которые услужливым хороводом подносили мне официанты в ливреях. Но помню, что был уже порядком навеселе, когда ее взгляд встретился с моим, робким и, вероятно, остекленевшим. Зато ее нежно-зеленые глаза были достаточно широко открыты и ясны; в них бесследно растаяла вся моя напускная оригинальность, после чего меня хватило лишь на позорную банальность в виде вопроса: