В одном из интервью директор Национального центра искусства и культуры Жоржа Помпиду высказался о том, что Теодор де Лагас – один из самых талантливых художников за последние сто лет. Директор призывал его посвятить свою жизнь творчеству и не распылять талант, ведь любой дар несет в себе и проклятье, если им не воспользоваться. Но Тео оставался верен себе. Его картины украшали его клубы – и ничего больше. Я любила листать фотографии его работ. Моей любимой была «Аморе». На ней были изображены руки, на которых, словно в колыбели, лежало мертвое тело девушки. Труп разлагался, кожа было темно-зеленого, болотного оттенка. Но из девушки росли цветы. Они покрывали все ее тело. Бутоны поднимались из зловонных ран на коже, браслетами окутывали запястья, талию и шею. Она была красивой… Мертвое, тихое, спокойное лицо и огненно-рыжие волосы на фоне мрачных, темных оттенков горели на полотне.

Картина цепляла, вызывала эмоции, доводила до мурашек. В одной статье писали, что эксцентричный китайский миллиардер предложил за нее свыше 100 миллионов евро. Но Тео отклонил и это предложение, чем вызвал волну негодования: зачем он их пишет, зачем творит? Этими вопросами задавались многие люди искусства. Я знала зачем. Он творит, чтобы выпустить эмоции, освободиться от того, что скопилось в душе. Я рисовала по той же причине. Не ради славы или признания, а потому что не могла иначе. Эскизы выливались из меня один за другим. И я не могла сказать им «Нет!». Это ощущение было сильнее меня.

– Они приехали! – в очередной раз без стука раскрыв мою дверь, крикнул Габриэль. – Видишь? Они все-таки приехали!

– Они? – Я едва смогла произнести это короткое слово.

– Тео и Клэр! – быстро бросил он и помчался по лестницам. – Давай, спускайся, Беренис!

Я застыла, боясь пошевелиться. Сердце сжалось в груди. Снизу послышались счастливые возгласы бабушки и дедушки. Раскатистый смех отца и ласковые причитания мамы. Я сделала глубокий вдох и потянула за резинку, снимая ее с волос. Коричневые волны покрыли спину и водопадом рассыпались по плечам. Они были густыми, тяжелыми. Придавали мне соблазнительности и делали меня старше.

– Ниса, Ниса! – прокричала мне мама.

Я спустилась вниз по лестнице. Медленно, шаг за шагом, подошла к толпе, собравшейся у нас в прихожей. Помню, как от волнения сбивалось дыхание. Тео стоял ко мне спиной, Клэр, как всегда, бросила на меня недовольный взгляд и, нахмурившись, отвернулась. Она выглядела лучше, свежее с короткой стрижкой и в сером сарафане. Этот цвет подчеркивал ее хрупкость и природную бледность. Но я лишь глянула на нее мельком. Все мое внимание было направлено на Тео.

– Привет! – произнесла я громче, чем мне хотелось, и почувствовала, как кровь прилила к лицу.

– Привет, – начал он оборачиваться, – ребе…

Де Лагас уставился на меня. Споткнулся на собственных словах и громко выдохнул. Я улыбнулась ему и подмигнула.

– Уже не ребенок.

Папа громко фыркнул, мама тихо рассмеялась. Тео наконец взял себя в руки и наигранно воскликнул:

– Чем, черт бы вас побрал, вы ее кормите? Так вымахала за 4 года!

Я ощущала его скованность и неловкость. Он отвел от меня взгляд. Было видно, что он старался не пялиться. Я не знала, куда деть руки. Расправила на платье несуществующие складки и, сделав глубокий вдох, выпрямила спину.

– Это секрет, – с улыбкой ответила я.

– И этот секрет мы тебе не раскроем, – со смешком подхватил дедушка. – И, кстати говоря, о еде! Пойдемте на кухню, я сегодня еще не завтракал, а уже время обеда.

Вся семья последовала за ним. Мама забрасывала Клэр вопросами, та хмуро отвечала короткими предложениями. Папа внимательно ее слушал и что-то вставлял. Габриэль не мог избавиться от моей бабушки, которая начала рассказывать ему истории из своей молодости. А я шла рядом с Тео и чувствовала, как щеки наливаются румянцем под его пристальным взглядом.