Стараясь не повредить, я медленно развернула листок. Там было кое-что написано карандашом. Несколько цифр.

Может, это дата? 1954 год, а 6, 7, 8 и 9 – это месяцы июнь, июль, август и сентябрь? Если так, то это будущее, потому что сейчас июнь 1952 года.

Люди обычно не назначают встречи настолько заранее.

Или это код от сейфа? Маловероятно, потому что аккуратно набрать серию из четырех цифр в строгой последовательности очень сложно. И Доггер во время одного из уроков по вскрытию замков объяснил мне, что обычно такие комбинации содержат не менее двух непоследовательных цифр.

Или это телефонный номер? Не уверена, к какому коммутатору относятся первые две цифры, но всегда можно позвонить и узнать, кто поднимет трубку.

Варианты бесконечны, и это весьма занимательно, потому что возможности намного интереснее несомненных фактов – таково мое мнение.

Я уже собиралась вернуть мятый листок обратно в карман, когда солнце заслонила внезапная тень, упавшая на труп. Меня словно пронзило электрическим током.

Я повернулась и подняла руку, закрываясь от солнца, но увидела только черный силуэт, нависающий надо мной.

– Что ты сделала с Орландо? – раздался голос, и я чуть не выскочила из кожи вон.

В старинном плетеном кресле на колесиках восседала незнакомая женщина. Она подкатилась ко мне так тихо, что я ничего не услышала.

– Ты опять? Что это за игры? Опять твои проказы? Немедленно встань, Орландо, ты пачкаешь шелк.

– Прошу прощения, – сказала я, поднимаясь на ноги. – Боюсь…

– И правильно делаешь, бесстыжая девчонка. Что ты наделала? Отвечай немедленно!

С первого взгляда мне показалось, что нос этой женщины торчит, как у военного корабля, такой же крупный и мощный, чтобы легко пронзать бурные волны Атлантики.

Седые волосы, стянутые в тяжелый узел на затылке, придавали ее лицу вид нагноившегося прыща, который вот-вот лопнет.

Из-под дорожного пледа высовывался носок жокейского сапога, объемистую грудь в свободной куртке украшал трепещущий на ветру старый школьный галстук. Женщина выглядела очень странно.

– На что ты уставилась? – спросила она. – Разве родители не учили тебя, что глазеть неприлично?

Это была последняя капля. Мои родители – почившие, да покоятся с миром их души, – учили меня, что важнее всего продемонстрировать стойкость перед лицом угрозы.

Я знала, что должна излиться фонтаном утешений, явиться скалой сочувствия посреди океана печали, но эта женщина переступила черту. Я не могла заставить себя прикоснуться к ней, не то что обнять.

– Орландо мертв, – сообщила я. – Утонул. Мы обнаружили тело.

Я сразу поняла, что она меня не слушает.

– Орландо, вставай немедленно, – скомандовала она. – Через час приезжают Готорн-Уэсты, и ты знаешь, как Порция не любит ждать.

И без того бледное лицо Орландо на фоне травы приобрело жутковатый зеленоватый отлив, и я заметила, что одуванчики рядом с его ушами отбрасывают на щеки желтоватые тени, похожие на синяки или капли прогорклого масла.

– Довольно, Орландо, – продолжила женщина, высунув ногу из-под пледа и толкнув труп в плечо. – Вставай и идем.

Я схватила ее за руку.

– Не трогайте его, – сказала я. – Он умер. Мы вызвали полицию.

Женщина взглянула на меня, потом перевела взгляд на труп и снова на меня. Глаза расширились, полная верхняя губа с усиками искривилась, и воздух разрезал ужасающий вопль, то усиливающийся, то ослабевающий, как сигнал воздушной тревоги.

В ответ на этот жуткий крик Даффи и Фели повернули головы в нашу сторону, но только на секунду, а потом снова уставились на реку, как велел Доггер.