Он помог ей сесть в машину, а потом вдруг предложил:

– Повернитесь боком, я осмотрю ногу.

Елена Эдуардовна опешила и даже забыла от удивления отказаться. Послушно скинула туфельку и села полубоком. Он присел на корточки и с самым серьёзным видом ощупал лодыжку:

– Так больно? А так?

– Нет, болит только колено и то уже меньше… А вы в этом разбираетесь?

– Ну, я не врач, но с травмами ног приходилось иметь дело. А колено обработать надо…

Он так и не выпускал её лодыжку, а она не убирала ногу. Пальцы его сквозь капрон прижигали кожу. По телу разливалось тепло, а лицо и вовсе рдело, как у неискушённой юной девы.

Взгляд его скользнул выше колена, медленно огладил бедро, и тотчас переменился, будто подёрнулся поволокой.

Елена Эдуардовна смутилась, хотела одёрнуть юбку или чем-нибудь прикрыться, но почему-то замерла.

Его пальцы нежно, почти невесомо прочертили дорожку вдоль щиколотки.

Батурин поднял на неё глаза, горящие и чёрные. Обвёл взглядом изгиб шеи – и дыхание перехватило. Остановился на губах – и губы тотчас пересохли.

Затем он выдохнул и… будто сбросил морок.

В лице его почему-то проступила злость. Он убрал руки, выпрямился в полный рост, бросил:

– Извините.

И не прощаясь, двинулся к своему опелю.

Елена Эдуардовна наблюдала, как Батурин выехал с парковки, как вывернул на проезжую часть, как скрылся за поворотом, и никак не могла успокоиться. Кожа до сих пор горела от его прикосновений и нескромного взгляда, и внутри всё растревожено гудело. А разум отказывался понимать, что сейчас произошло.

12. 11

– Мамуля внуков, видать, не дождётся, – отхлёбывая пиво прямо из горлышка, резюмировала Ника. – Тебе двадцать восемь…

– А ты у нас на что? – спросил Андрей и тоже сделал большой глоток Хугардена. – Тебе вон тридцать два скоро, тем более пора поторопиться.

Они третий час торчали на крыше, совсем как в юности. Пили пиво, говорили о том о сём, наслаждались спокойствием и созерцали предзакатный город.

– Чурбан ты неотёсанный. Женщинам, чтоб ты знал, про возраст напоминать бестактно. И потом, мамуле внуков от тебя хочется, ты же у нас любимый сын. А я так… – Ника констатировала это как факт, без обиды.

Все обиды по поводу, кого из них родители больше любят, остались в далёком детстве.

Андрей посмотрел на сестру слегка захмелевшим взглядом:

– Ну вот опять ты начинаешь. Любимый сын, нелюбимая дочь. Глупости всё это.

– Не глупости, так оно и есть! И ты, Андрюшка, тоже не заводи свою песню, что любят нас одинаково. Не так это, и я уже давно смирилась. Честно, мне плевать. И я, кстати, тоже хотела бы племянничков потискать.

– Рожай своих и тискай сколько влезет.

– О, нет! Пелёнки – это не для меня, ты же знаешь. И потом, какая из меня мать с моей-то работой?

Ника работала археологом и постоянно колесила по стране. Но работу свою не просто любила, а видела в ней единственный смысл жизни. И пресловутый семейный очаг никак не мог в её понимании соперничать с возможностью откопать какой-нибудь древнейший артефакт.

Иногда, вот как сегодня, Ника наведывалась в родительский дом. Без всякого предупреждения. Раз – и нагрянет. Когда – на день, а когда – и на пару недель.

В детстве они с Никой не особо ладили. Да чего уж там – отчаянно враждовали. Даже дрались. Потом наоборот подружились.

Коротко стриженная, жилистая, без грамма косметики, в извечной штормовке и брюках-карго, она походила на пацана. Да и замашки у неё совсем не женские – ни кокетства, ни притворства, что на уме, то и на языке. Вроде не обидчивая, но запросто может и высказаться нелитературно, и даже хорошенько навалять, если надо.