И Николай Иванович, прижав пуговку электрического звонка, позвонил один раз.

– Погоди. Дай же мне одеться настоящим манером, – сказала Глафира Семеновна, накидывая на себя юбку. – Ведь ты зовешь мужчину.

– Поверь, что три раза успеешь одеться, пока он придет на звонок.

Николай Иванович не ошибся. Глафира Семеновна умылась и надела на себя ночную кофточку с кружевами и прошивками, а «келнер» все еще не являлся. Пришлось звонить вторично. Николай Иванович подошел к окну, выходившему на улицу. Улица была пустынна, хотя перед окном на противоположной стороне были два магазина с вывешенными на них шерстяными и бумажными материями. Только приказчик в пиджаке и шляпе котелком мел тротуар перед лавкой да прошла баранья шапка в куртке и опанках, с коромыслом на плече, по концам которого висели вниз головами привязанные за ноги живые утки и куры.

– Посмотри, посмотри, Глаша, живых птиц, привязанных за ноги, тащат! – крикнул Николай Иванович жене и прибавил: – Вот где обществу-то покровительства животным надо смотреть!

– Ах варвары! – воскликнула Глафира Семеновна, подойдя к окну.

– Да, по всему видно, что это серый, неполированный народ. Ну убей их, а потом и тащи. А то без нужды мучить птиц! Однако кельнер-то не показывается.

Николай Иванович позвонил в третий раз. Явилась черноглазая горничная с копной волос на голове, та самая, что вчера стлала белье на постель.

– Собарица? – спросил ее Николай Иванович.

– Собарица, – кивнула та. – Што вам е по воли? Заповедите[33].

– Ужасно мне нравится это слово – собарица, – улыбнулся Николай Иванович жене.

– Ну-ну-ну… – сморщила брови Глафира Семеновна – Прошу только на нее особенно не заглядываться.

– Как тебе не стыдно, душечка! – пожал плечами Николай Иванович.

– Знаю я, знаю вас! Помню историю в Париже, в гостинице. Это только у вас память коротка.

– Мы, милая собарица, звали кельнера, а не вас, – обратился к горничной Николай Иванович.

– Вот уж ты сейчас и «милая», и все… – поставила ему шпильку жена.

– Да брось ты. Как тебе не стыдно! С прислугой нужно быть ласковым.

– Однако ты не называл милым вчерашнего эфиопа!

– Кафе нам треба, кафе. Два кафе. Скажите кельнеру, чтобы он принес нам два кафе с молоком. Кафе, молоко, масло, хлеб, – старался сколь можно понятливее отдать приказ Николай Иванович и спросил: – Поняли?

– Кафе, млеко, масло, хлеб? Добре, господине, – поклонилась горничная и удалилась.

– Сейчас мы напьемся кофею, оденемся и поедем осматривать город, – сказал Николай Иванович жене, которая, все еще надувши губы, стояла у окна и смотрела на улицу.

– Да, но только надо будет послать из гостиницы за извозчиком, потому вот уж я сколько времени стою у окна и смотрю на улицу – на улице ни одного извозчика, – отвечала Глафира Семеновна.

– Пошлем, пошлем. Сейчас вот я позвоню и велю послать.

– Только уж, пожалуйста, не вызывайте этой собарицы!

– Позволь… Да кто же ее вызывал? Она сама явилась.

– На ловца и зверь бежит. А ты уж сейчас и улыбки всякие перед ней начал расточать, плотоядные какие-то глаза сделал.

– Оставь, пожалуйста. Ах, Глаша, Глаша!

Показался кельнер и принес кофе, молоко, хлеб и масло. Все это было прилично сервировано.

– Ну вот, что на немецкий манер, то они здесь отлично подают, – проговорил Николай Иванович, усаживаясь за стол. – Вот что, милый мужчина, – обратился он к кельнеру. – Нам нужно извозчика, экипаж, чтобы ехать. Так вот приведите.

– Экипаже? Има, има, господине! – И кельнер заговорил что-то по-сербски.

– Ну довольно, довольно… Понял – и уходи! – махнул ему Николай Иванович.