– Правда, что ты – «существо»? – он коротко ответил мне:

– Брысь!

Да! Я теперь верю: он – «существо».

15-го июня

Мне совершенно всё равно. Пусть она отправляет меня назад в пансион. Кажется, я не умолял её жить у неё в деревне. Я поехал потому, что меня пригласили, и потому, что Сергей Иванов – мой друг. Кроме того, если бы её самоё отдали бы в такой прекрасный пансион, где вместо супа подают какие-то сомнительные помои…

Но пусть она меня отправляет!

Из-за какого-то костёрика! Что ж, что мы его немножко полили керосином? Есть о чём толковать!

Я себе спалил руку, а Оля только испугалась. Все девочки трусливы.

А какие изящные выражения у моей достоуважаемой тётушки!

– У тебя кочан капусты, вместо головы… Прекрасная Людмила иронически улыбнулась. Но я ей доказал, какой у меня кочан капусты.

Когда она величественно улеглась в гамак с книжкой, я сперва немного покачал её, а потом – чик! Верёвку ножичком…

Ничего! Гамак не высоко. И всё равно я последний день в этом доме. Правда, есть ещё надежда, что мой друг заступится за меня и упросит, чтобы меня не отправляли. В пансион!.. Бррр… Но тётушка сказала, что я ей слишком надоел. Отправят или не отправят?

Сергея с утра нет дома, но к ночи он, верно, вернётся. Не уехал ли он по «своим» делам?

Замечание философа: если живёшь в чужом доме, уезжай с достоинством, когда гонят.

16-го июня

Людмила тоже не имеет ни малейшего понятия об импрессионизме. Когда это стало ясно, она покраснела. Я очень рад.

Сергей назвал её «прекрасно-глупый цветок», a она вздёрнула нос и обдала нас презрением. Конечно, не поняла.

Оля пронюхала, что у нас с Сергеем тайна, и теперь не отстаёт от меня: «Скажи, скажи!» Когда я спрашиваю что-нибудь, она отвечает:

– А скажи! – и дразнится языком.

Когда я её зову куда-нибудь, она закладывает руки назад, топает ногой и опять говорит:

– А скажи! А скажи!

Спрятала свой мячик и не даёт.

– А скажи!

По правде сказать, днём мне кажется, что вся эта «тайна» – шутка моего доброго друга Сергея Иванова, но вечером мне делается жутко, и тогда я уверен, что это не шутка.

Вчера он прибежал ко мне в комнату страшно испуганный. Бросился на кресло и закрыл голову руками.

– Сенька, закрой скорей окно! Я больше не могу. Если бы ты слышал, что они говорят!

Если бы он обманывал, почему бы он дрожал?

Я закрыл окна и даже спустил шторы.

– Ох, как я испугался! – сказал Сергей. – Ты не знаешь, как страшно всё слышать и всё понимать. Я сейчас сидел в саду, и деревья рассказывали мне, из чего они выросли, какими соками они питаются. Они говорят, что всосали в себя воспоминания сотен лет. Надо говорить их языком, чтобы передать так просто и так страшно.

Ты думаешь, здесь всегда был сад, а в саду пели птички и гуляли дети? Но гораздо, гораздо раньше, чем выросли эти деревья, сколько жизней здесь погибло! Сколько было ужасов, преступлений. Я предполагаю, что здесь когда-нибудь было поле битвы. Когда-нибудь очень давно. Они неясно выражаются. Дуб сказал мне, что он вырастает только на жестокости. Берёза – только на слезах. Осина – на ужасе. Ах, Сенька! Ты не знаешь, что такое деревья! Они кажутся красивыми, а они ужасны. Корни их слишком глубоки, слишком глубоки… Ты думаешь, что это свежий лист, а в нём трепещет какое-нибудь воспоминание, за десяток, за сотню лет.

Я просил его рассказать что-нибудь, о чём ему говорили деревья, но он опять схватился за голову и задрожал:

– Нет, нет! Ни за что! Я сам хочу забыть.

Это слишком ужасно!

Ночью я кричал во сне, и тётя пришла ко мне со свечкой.

Она вообразила, что я чего-то боюсь.