По сути, я просил странное: увидеть что-то кроме отца и матери, делающее людей свободными и счастливыми. Свобода от долга перед семьей? Похоже, из-за невидимого мира я лишился рассудка в мире видимом и осязаемом. Но что такое – невидимый мир – кроме родителей моих родителей, то есть бесчисленного числа родителей с длинными ногами и возможностью перемещаться по воздуху и под водой? Стоило мне задать подобный вопрос, и я стал свободнее, тысяча глаз открылась говорить со мной не о своих, а о моих тайных желаниях – неосознанных и отброшенных в далекое будущее – может там осознаю свои чувства и вырасту невиданным доселе существом – не то китом, не то – рысью, не то – шокирующей мир кометой…

Однажды вечером я почувствовал высоко за собой океан. Обернулся и поднял голову – наверху, над кустами барбариса, морда оленя вызывала в памяти черты полной луны в небе – совершенные и освещенные. Живые до крайности глаза, цвета свернувшейся на пороге чужим ковром зимы, угасающе сверкнувшей на меня сверху… Подхватив ветку с дикими яблоками, вытягивая ее на себя вместе с веткой кислых абрикосов, я пустился вверх по скальной тропе, надеясь не оторваться от дождливой зимы в сумерках. Вблизи озера с радужной форелью в скальный берег врезалась пещерка, прильнувшая к вымокшим птицам. Внутри, наполовину скрестив ноги, сильно избитые дождем шаровары, восседал, склонившись над кучей необожженных кувшинов, серебристо-мускулистый мужчина с распущенными на плечи зимними волосами. Уши его оттягивали смеющиеся отвагой серьги. Между рядами глиняной посуды, опрокинутой на черепки, умелец укладывал топливо – а его губы сладко пережевывали смолистые сосновые ветки. Может, олень превратился в небожителя? Вместо ответа сказочный гончар приосанился; из его сердца выходило много улыбок; голубой свет, синий, красный…

В струящихся с фитильков напольных ламп ароматных сумерках на миг поднялись искусный коридор входа, уходящий в ребра каменной пещерки; обрывом – крыша с одним скатом; зола призрачного укрытия… Днем мастеру приходилось следить за уровнем тепла, открывая заслонки в крыше печного домика.

Вода миражного дождя взорвалась в голове. Все исчезло – кроме дрожания света ламп, и он, мир, который появился давно или был всегда, распался на звук и тишину, черные звук и тишину! Звуки воды и огня – разные волны в наступившей темноте.

Эхо горы…

Беспрепятственное прохождение трех тысяч миров…

Идущий где-то дождь.

Трепет мерцания.

Шлеп!

Первый снег…»

Я замерла, ведая, – мокрое от слез сердце в тебе остановилось, – будто – острая молния пронзила твою широкую спину… В зрачках задуло вселенную язычка пламени… но взгляд оснежился: «Царь-Сердце!» Твой прощальный взгляд сохранил сознание!

Ты умер. Так естественна эта смерть. Похожа на ветвистое дерево, застившее горизонт. То ли царь драконов рухнул на землю, то ли… преображение Великих элементов пустило корни в почву Дхармы[5]. Ветер – дыхание… Просто ветряная мельница, ветряной гончар, омывающий небо!.. – холодно! Больше не осталось следа того, кто так искусно существовал между небом и землей, подтолкнул идти:

«Иди – повествуй то, что никому нельзя рассказать, пускай никто не услышит – странное повествование Пути. Теперь все зависит только от непривязанности к Пути. Шорох шагов будет отдаваться повсюду – не твоих шагов. Музыка – игра в светлом храмовом лесу – на пяти инструментах – сохраняющая века прошедшего вместо длинного предшествующего мгновения. Медленно поворачиваешься в ответ ей, не дорожа острым умом, отточенным в битве с царем драконов и выношенным в утробах задолго до рождения».