Ехали мы то шагом, то хлынью до заката. Ночевали на речке Маралсу; она из гор Уркашар бежит, в Эмель впадает. Вдоль неё лужайки, хорошая трава. Стреножили коней, отпустили на корм, собрали аргалу, развели огонёк, сварили чай, закусили. Стемнело. Мы коней привели, возле себя к колышкам привязали, травы на ночь нарвали им немного и легли спать. Я, конечно, городской житель, сильно устал, целый день в седле, ноги ломит, уснуть не могу. Лежу с открытыми глазами и любуюсь; небо чистое, звёзды мерцают, друг с другом перемигиваются. И всё это, как учёные люди полагают, солнца, подобные нашему, а вокруг них незаметные глазу планеты кружатся, и какие-то живые существа на них обитают. Но я издавна при виде звёздного неба о великой загадке мироздания подумывал. И начинаешь соображать, где же тот рай, о котором попы рассказывают, где он приютился – на звезде или на планете? Звёзды – это солнца, на них должно быть страшно жарко, там уж скорее мог бы быть ад для грешников, где их поджаривают, А рай, может быть, на какой-нибудь планете? Но все они страшно далеко. Ведь до нашего солнца считают сотни миллионов вёрст. Сколько же времени души умерших должны лететь до рая или ада – целые столетия? И начинаёшь сомневаться в достоверности библейского сказания о сотворении мира, о всемогущем и вездесущем творце. И вспомнил я своего отца, который был неверующим, и попа, который изредка приезжал в нашу глухую деревню из далёкой станицы для похорон, крестин и бракосочетаний, но к нам не заходил и называл отца безбожником. Отец говорил, что если бы на небе был всеведущий и вездесущий творец, он не потерпел бы, чтобы на сотворённой им грешной земле происходило столько преступлений и господствовало неравенство людей.

Наша Русь, рассуждал отец, всё ещё стоит на трёх китах – самодержавии, православии и народности. Мы, декабристы, задумали было низвергнуть самодержавие, но это не удалось сделать, потому что было преждевременно. Православие само захиреет и упразднится, когда народ сделается образованным, а народность останется как единственный наш кит, когда народ проснётся и сделается хозяином своего государства и своей судьбы, самодержавным и всемогущим. Я, конечно, не доживу до этого времени, размышлял он, а ты, может быть, доживёшь.

Долго лежал я, размышляя об этих трёх китах. Слышал, как кони траву жуют, как на недалёкой китайской заимке собаки лают, а ещё дальше в степи волки воют. Подумал даже, не подберутся ли они к нам. Но собака Лобсына лежала спокойно возле нас. Наконец, сон пришёл.

Проснулись, конечно, на заре, потому что под халатами продрогли. Вскочили, развели огонь, коней отпустили на росистую траву. Сидим у огня в ожидании чая, греемся.

И вздумалось мне спросить Лобсына.

– Что тебе говорили ламы в монастыре о душе человека и будущей жизни?

– По нашей вере, – ответил он, – душа человека после его смерти переселяется в другое существо – в новорожденного младенца, если покойник был хороший, или в животное – быка, барана, собаку, змею, червяка, если он был плохой. И сам Будда, творец мира, перевоплощается во многих людей одновременно. Ты ведь знаешь, Фома, что почти в каждом монастыре есть гэген, почитаемый как новое воплощение Будды, как духовный глава монастыря. А хамбо-лама в Лхасе – самый главный из этих воплощенцев. И когда какой-нибудь гэген умирает, ламы его монастыря по тибетским книгам и разным приметам узнают, в какого младенца душа гэгена переселилась, отыскивают его и привозят в монастырь.

– Знаю я это! Привозят младенца, а пока он вырастет, старшие ламы сами управляют монастырём, как вздумается. И после взрослый гэген у них больше как кукла, для показа народу, а управляют ламы.