В силу специфики того политизированного, ненормального времени друзей из числа йеменцев у меня не получилось (как и из числа граждан других стран). Мы сблизились с одним парнем, правда, в конце уже, – капитаном ВВС Ноуманом. Он даже потом, когда прилетал на переподготовку в Союз, был у меня в гостях в Москве, мы с ним ездили на дачу к моим родителям, в Ашукинскую, вопреки строгим запретам и для него, и для меня, но все равно дружбы настоящей не получилось, слишком уж все отношения были под микроскопом спецслужб, ни к чему это было ни мне, ни ему. Я уже работал в «Разноэкспорте», мне предстояло делать карьеру во Внешторге, а ему – у себя в войсках, где тоже несанкционированные контакты с иностранцами не приветствовались, мягко говоря. Время было такое…

Какое-то время мне казалось, что у нас намечается дружба с Абдурахманом Джейляни, врачом-терапевтом из госпиталя. Он был грузный парень, чуть за 30 и к тому же чернокожий, абиссинских кровей. Он долго учился в Союзе, ему не все там нравилось, он мне жаловался, что особенно горько было, когда его где-нибудь в переходе обзывали «черножопым», «обезьяной» на глазах у его русской жены…

«Абдурахман, это, знаешь, издержки латентного расизма», – я пытался ему объяснить, что вообще-то русские не такие, мы негров любим. Но дружбы не случилось, он ушел из госпиталя и открыл частную практику, стал очень богатым по йеменским меркам и плавно пропал с моего горизонта.

«Ночной переход заканчивался, таяли силы, но воины, привыкшие и не к таким лишениям и невзгодам, упрямо двигались навстречу розовеющей кромке горизонта. Через четыре-пять часов по полуночи влажное жаркое марево нового дня начинало обволакивать тело, одежда становилась волглой и тяжелой, притяжение земли казалось уже нестерпимым, желанным, обещало сон забытья в ожидании иссушающего плоть и душу солнца.

“Становись!!!” – раздался по колонне крик центуриона, и легионеры, сбросив тяжелую поклажу, стали располагаться на дневной отдых, ибо ни человеку, ни скотине, ни носильщику, ни верблюду не могло прийти в голову двигаться далее после восхода, когда жизнь в пустыне замирала до следующей ночи.

В неглубокой лощине, между низкими песчаными холмами, покрытыми скудной худосочной зеленью, больше колючками и желтой травой, не видевшей влаги долгими месяцами, то там то здесь вспыхнули костры, запахло дымом и кукурузной похлебкой, завтрак и ужин одновременно для утомленных ночным переходом людей.

Вдруг из-за дальних холмов показалось облако пыли, это во всю прыть возвращался передовой разведотряд, посланный еще вчера для определения дороги. Трое конных всадников остановились у палатки центуриона, спешились, и старший конник поспешил на доклад в шатер.

– Сколь долог еще путь до Великого моря? – спрашивал центурион.

– Господин, мы не встретили моря, но взору нашему в трех днях пути отсюда открылась гряда величественных гор, покрытых зеленью и сулящих многие источники вод, – отвечал старший. – Поистине, счастливое окончание аравийского похода!!!

– Пусть же будет эта благословенная страна носить имя ARABIA FELIX, – воскликнул обрадованный столь удивительной вестью центурион…»

…Если бы мой рассказ был художественным произведением, романом, скажем, или повестью, то, вполне вероятно, так бы он и начался, но мой рассказ – повествование явно не художественное, вымысла совсем лишенное, хотя и не без эмоциональных оценок.