В своей комнате Мэри быстро сообразила, что надеть, чтобы было тепло и к лицу. Позвонив горничной, она приказала подать ей белое суконное платье с таким же кимоно на белой атласной подкладке. Она не стала снимать бусы из горного хрусталя, которые на ней были днем, и внимательно оглядела себя в зеркале. Сегодня девушке хотелось быть интересной и нравиться, и она осталась довольна увиденным в зеркале.

Счастливая, спустилась она опять вниз, где встретила ожидавшего ее у лестницы Вадима Викторовича.

– Ну вот, теперь я не боюсь, что вы простудитесь, – улыбнулся он.

Они сошли к берегу и сели в лодку. Море тихо дремало, и дремотное волшебное сияние белой ночи заливало все кругом точно дневным светом. Они были еще недалеко от берега, когда Мэри заметила:

– Ах! Жаль, что со мною нет мандолины, а то я бы спела итальянскую песенку, которой выучилась у гондольера, когда в прошлом году была с мамой в Венеции. Там ночи были чудные, и мы каждый вечер катались по каналу Гранде.

– А разве вы не можете петь без мандолины?

– Нет, без аккомпанемента я не пела.

– В таком случае я могу сходить за инструментом, пока мы еще не ушли далеко.

Не дождавшись ответа, он несколькими ударами весел вернул лодку в бухту, привязал ее и проворно взбежал по лестнице. Мэри внимательно следила за ним глазами, а потом подумала, пожав плечами: «Да он вовсе не кажется старым! Хотела бы я знать, почему Анастасия Андреевна так настойчиво твердит всегда, что он стар?..»

Через несколько минут Вадим Викторович вернулся с полученной от горничной мандолиной, и Мэри после небольшой прелюдии запела итальянскую баркаролу.

Голос ее был не особенно велик, но восхитительно мягкого бархатного отлива и обработан в хорошей школе, а пела она с чувством и огоньком.

Со странным волнением слушал ее Заторский и не отрываясь смотрел на очаровательное личико молодой девушки. И вдруг неожиданно для себя он сравнил баронессу, уже увядшую женщину, с этим весенним, едва распустившимся цветком.

Звуки чудного, ласкающего голоса пленяли доктора, а цепи, связывавшие с баронессой, показались ему тяжелыми, словно железные.

Когда Мэри кончила, он попросил ее спеть еще, что та охотно исполнила, а доктор слушал все с бо́льшим восторгом. В эти минуты он совершенно забыл все благоразумные проекты, которые излагал тетке относительно своего будущего, и ему казалось, что обладание этим юным и чистым существом было бы упоительным счастьем.

Мэри также была радостно взволнована: катание вдвоем приводило ее в восторг, и веселые глазки ласково глядели на спутника. Вадим Викторович представлялся ей теперь совсем другим, нежели бывал в присутствии баронессы: холодное равнодушие исчезло, пленительная улыбка скрашивала и молодила черты лица, и глаза оживились, точно с них спала завеса и открыла под личиной бесстрастного и непроницаемого ученого подлинного человека, душе которого сродни все свойственные смертному слабости и страсти.

Говорили сперва они мало, и оба находились под обаянием охватившего их настроения. Доктор первый нарушил молчание:

– Пора покинуть заколдованный мир ундин и вернуться к прозаической действительности, – сказал он, улыбаясь и направляя лодку к берегу.

Когда Мэри выскочила на пристань, из волос ее выпала украшавшая голову красная роза. Вадим Викторович поднял цветок и спросил, прицепляя его к бутоньерке:

– Могу я сохранить ее?

Мэри утвердительно кивнула головой, но сопровождавший вопрос взгляд был так загадочен, что она вспыхнула и, чтобы выйти из замешательства, поспешила сказать: