Мизинцем метрдотель указывал на какой-то предмет на нашем столике. На свечку, сначала подумал я, – на всех столах вместо свечей в высоких подсвечниках мигали крошечные плоские свечки-таблетки. Но мизинец был направлен на плошку с оливками, очевидно только что поданную официантом. Во всяком случае, я не помнил, чтобы она там стояла, когда метрдотель выдвигал для нас стулья. Когда он успел ее принести? Меня охватил краткий, но сокрушительный приступ паники. В последнее время со мной часто такое случалось, когда вдруг из времени выпадали целые куски, образуя пустоты, внутри которых меня, скорее всего, не существовало.

– Это греческие оливки с Пелопоннеса, спрыснутые оливковым экстра-класса маслом первого отжима из Северной Сардинии и сдобренные розмарином из…

Тут метрдотель склонился над столом, но слышимость от этого не улучшилась; конец фразы вообще пропал, в результате чего происхождение розмарина так и осталось для нас загадкой. Хотя, по мне, подобная информация вообще никому не нужна, мне все равно, вырос ли розмарин в Рурской области или в Арденнах. Не слишком ли много слов ради несчастной плошки оливок?

Вдобавок еще этот мизинец. Почему обязательно пускать в ход мизинец? Это что, признак хорошего тона? Может, это сочетается с костюмом в тонкую голубую полоску, так же как торчащий из кармана голубой платок? Или он просто что-то скрывает? Ведь мы не удостоились вида других его пальцев, которые метрдотель сложил в кулак, – может, они покрыты грибковой экземой, симптомом неизлечимой болезни?

– Сдобренные? – переспросил я.

– Да, сдобренные розмарином. Это означает, что…

– Я знаю, что это означает, – резко и, наверное, неуместно громко перебил его я: за соседским столиком мужчина и женщина, прервав свою беседу, обернулись; мужчина с густой бородой, закрывающей почти все лицо, и слишком молодая для его возраста женщина лет тридцати; второй брак, подумал я про себя, или девушка на один вечер, на которую он решил произвести впечатление, пригласив в такой ресторан. – Я в курсе, – продолжил я чуть тише, – что это не означает, что оливки были «удобрены» или «озлоблены».

Угловым зрением я видел, как Клэр смотрит в окно. Незавидное начало; вечер и так уже испорчен, мне не стоило усугублять ситуацию, хотя бы ради моей жены.

Но тут метрдотель сделал то, чего я никак не ожидал; я был готов к тому, что у него отвиснет челюсть, задрожит нижняя губа, что он, возможно, покраснеет и станет мямлить извинения, предписанные ему начальством и кодексом поведения с трудными и грубыми клиентами. Но вместо этого он разразился смехом, причем не подобострастным, а самым что ни на есть искренним.

– Простите, пожалуйста, – сказал он, прикрывая рот рукой; пальцы были по-прежнему подогнуты, и только мизинец все еще оттопыривался. – С таким поворотом мне еще сталкиваться не доводилось.

– Какой смысл в этом костюме? – спросил я Клэр, после того как мы заказали аперитив и метрдотель удалился.

– Милый… – Клэр протянула руку и прикоснулась к моей щеке.

– Нет, ты только посмотри. Он нацепил его не просто так. Ты же не будешь отрицать, что в нем кроется определенный смысл?

Моя жена одарила меня лучезарной улыбкой, которой одаривала меня всякий раз, когда считала, что я слишком завожусь, – улыбкой, говорящей, что ее забавляет мой пыл, но что она ни на секунду не воспринимает его всерьез.

– И эта церковная свечка? – продолжал я. – Почему не цветы? Или не траурный марш?

Клэр взяла пелопоннесскую оливку из плошки и сунула ее в рот.

– Ммм, – сказала она. – Объедение. Жаль только, что розмарин, судя по вкусу, явно недополучил солнца.