Несмотря на символические усилия по уборке, большинство больниц оставались переполненными и грязными. Эти рассадники инфекций обеспечивали лишь самые примитивные условия содержания больных и умирающих, многие из которых размещались в палатах с недостаточной вентиляцией или без доступа к чистой воде. Операционные разрезы, сделанные в крупных городских больницах, были столь уязвимы к инфекции, что операции проводились только в самых неотложных случаях. Больные часто подолгу томились в грязи, прежде чем они получали медицинскую помощь, поскольку в большей части госпиталей не хватало персонала. В 1825 году посетители больницы Святого Георгия обнаружили следы грибка и личинок на влажных грязных простынях пациента, выздоравливающего после сложного перелома. Больной, считая это нормой, не жаловался на условия, и никто из его товарищей по палате не считал столь убогие условия достойными возмущения.

Хуже всего было то, что в больницах постоянно пахло мочой, калом и рвотой: эта тошнотворная смесь запахов насквозь пропитывала хирургическое отделение. Вонь была невыносима; порой бывалые врачи передвигались прижимая к носу платок. Именно запах становился первым испытанием для студентов-медиков, которые переступали порог больницы.

Беркли Монихан – один из первых английских хирургов, который использовал резиновые перчатки – вспоминал, как он и его коллеги сбрасывали свои собственные пиджаки, входя в операционную, и надевали старый сюртук, покрытый засохшими кровью и гноем. Он принадлежал бывшему сотруднику больницы и носился гордыми преемниками как знак почета; эта традиция распространялась на различные предметы хирургической формы.

Беременные женщины, у которых случались вагинальные разрывы во время родов, были особо подвержены риску, поскольку разрывы становились очагом развития бактериальной инфекции – а врачи и, в частности, хирурги повсюду разносили на себе бактерий. В 1840-х годах в Англии и Уэльсе приблизительно 3000 матерей ежегодно умирали от бактериальных инфекций, таких как родильная горячка (также известная как послеродовой сепсис). Это примерно одна смерть на каждые 210 родов. Многие женщины также погибали от тазовых абсцессов, кровоизлияния или перитонита (кошмарное осложнение, при котором бактерии вызывают воспаление брюшины, выстилающей брюшную полость живота).

Поскольку хирурги ежедневно наблюдали страдание, очень немногие чувствовали какую-либо необходимость решать вопрос, который считался неизбежным, обычным явлением. Большинство из них интересовались лишь физическим состоянием конкретных пациентов, а не тем, что происходило в больнице в целом и уж точно не статистикой. Они проявляли безразличие к причинам заболеваний, предпочитая вместо этого сосредоточиться на диагностике, прогнозах и лечении. Листер, однако, вскоре сформирует собственное мнение об ужасном состоянии больничных палат и о том, что можно сделать для решения проблемы, которую он считал «острым гуманитарным кризисом».

Многие из хирургов, с которыми Листер сталкивался в юности будучи студентом, проповедовали своего рода фатализм относительно своих возможностей помогать пациентам и улучшать больничные условия. Одним из таких врачей был Джон Эрик Эриксон – старший хирург в госпитале Университетского колледжа.

Эриксон был сухопарым, с темными волосами и характерными для того времени бакенбардами. Лицо у него было добродушное, с ясными пытливыми глазами, длинным носом и чуть искривленными губами. В отличие от своих коллег, Эриксон был не очень искусным практиком; репутация его держалась на написанных им трудах и преподавательской практике. Его самая успешная книга «Наука и искусство хирургии» (