– Чесноков! – возмутился Миллер. – Вы что, не знаете, что хирург гибнет на трех вещах – на водке, женщинах и переливании крови?! Какая еще процедурная сестра?

Переливание крови является сугубо врачебной процедурой. Как говорил миллеровский преподаватель физиологии – это вам не фигня какая-нибудь, а пересадка ткани. При всей простоте проб на совместимость крови донора и реципиента, закон требует, чтобы их проводил дипломированный врач, прошедший специальные курсы. Занятие это нудное. Сначала нужно получить кровь в отделении переливания под роспись, потом взять пробу крови у пациента и прокрутить ее на центрифуге. Потом требуется еще раз определить группу донорской крови, содержащейся в пакете, смешать ее каплю с каплей сыворотки больного на стекле и в пробирке, выждать пять минут и проверить, нет ли агглютинации, то есть створаживания, а потом записать переливание в истории болезни и в двух журналах. Ясно, что желающих заниматься всем этим было мало, и отдуваться приходилось Чеснокову, как самому молодому. Вот он, значит, и нашел выход – подлизался к пожилой процедурной сестре, которая раньше, работая в сельской больнице, иногда вынужденно занималась совмещением крови. Поддавшись уговорам Чеснокова, она и в клинике взяла эту работу на себя. Ему оставалось только расписываться.

– Да вы что, Анне Петровне не доверяете? – удивился Чесноков.

Миллер сполоснул чашки и убрал их в шкаф.

– Если она ошибется, в тюрьму сядете вы, Стас. Ладно, пойдемте в приемное. Ну вы и гусь. В городе теракт, я, второй человек в клинике, сижу, ничего не знаю, а вы уже всем распорядились. Может, вы и кафедру возглавите вместо меня? Вы в институте как учились?

– На тройки в основном.

– Значит, будете прекрасным руководителем.

– Просто я давно тренируюсь на рынке; там, если всех в кулаке не держать, без прибыли останешься. Вы тоже научитесь. Мобильный только не выключайте, и все нормально будет.

В приемном все уже было готово. Больных подняли в отделения, из реанимации выкатили резервные аппараты ИВЛ[7], в комнате дежурного врача сидели анестезиологи с интубационными наборами наготове.

Возле диспетчерской страдал нейроофтальмолог, который, оказывается, числился главным специалистом по боевым отравляющим веществам.

– Я окулист! – набросился он на Миллера. – Откуда мне знать все эти зарины, заманы, фосгены? Хоть бы предупредили заранее, методичку какую бы выдали!

– Давай махнемся. Ты будешь ожоговедом, а я военным токсикологом.

– А смысл?

– Я не понимаю ни в том ни в другом, так, может быть, ты хоть ожоги знаешь?

Они вышли на крыльцо – посмотреть, не везут ли уже больных, а заодно и покурить.

Стоял теплый осенний вечер, солнце давно закатилось, в белом низком небе едва виднелся узкий серп месяца. На улице гудели застоявшиеся в пробках машины, нетерпеливо позванивали трамваи, и казалось странным, что вот-вот этот обычный гул будет перекрыт воем медицинских сирен.

Окулист сжал в зубах беломорину с таким видом, будто хотел не выкурить, а съесть ее.

Хлопнула дверь, и на крыльце появился Криворучко.

Он пыхтел, шумно переводил дух и тут же притопывал от нетерпения, соображая, куда бежать дальше.

Валериан Павлович был выдающимся стратегом и энергичным тактиком. Другими словами, он мог придумать прекрасный план действий, а потом активно мешать его исполнению, лично контролируя каждую мелочь и внося сумятицу в ряды коллег, перестающих понимать, за что же они отвечают. И в этой атмосфере хаоса Криворучко чувствовал себя как рыба в воде.

– Ты чего тут прохлаждаешься? – набросился он на офтальмолога. – По агентурным данным, террористы применили химическое оружие, так что иди давай, листай справочники. А ты, Дима, можешь расслабиться, пожара там вроде нет. Ожоговые не предвидятся.