– Это потому, что все вы убеждали меня ничего не говорить, ничего не делать, ходить с закрытыми глазами! Все мне втолковывали, что мои чувства – всего лишь плод воображения.

– Кто это – “все”? Ты откровенничал с кем-то еще, кроме меня? У тебя что, любовь с первого взгляда к новому лучшему другу? Собрался и меня бросить?

– Не валяй дурака, Саймон. Я поговорил со своим портным.

– Час от часу не легче… Не мог подождать месяц-другой, хотя бы дать ей и себе шанс? Что такого важного произошло вчера вечером, что ты все одним махом погубил?

– Я не смог заняться с ней любовью, а Вэлери слишком проницательна, чтобы поверить в простую неудачу. Хотел все знать – получай.

– Нет, этого я бы предпочел не знать, – ответил Саймон, рухнув на диван. – Вот мы и приехали!

– Мы?

– А как же! Я так с тобой породнился, что мне тоже худо. В конце концов, я оказался свидетелем при заключении небывало короткого брака.

– Метишь в Книгу Гиннесса?

– Как тебе такая мысль: пойти извиниться, сказать, что все это – мимолетный приступ идиотизма?

– Я перестал себя понимать. Знаю одно: таким несчастным я еще никогда не был.

Саймон отправился на кухню, принес оттуда две откупоренные бутылочки пива и протянул одну Эндрю.

– Я переживаю за тебя, старик, переживаю за нее, а больше всего – за вас обоих. Если хочешь, можешь пожить недельку у меня.

– Зачем?

– Чтобы избежать одиночества и мрачных мыслей.

Эндрю поблагодарил Саймона, но, поразмыслив, решил, что мрачные мысли в одиночестве будут ему сейчас полезнее. Невелика кара по сравнению со страданием, которое он причинил Вэлери!

Саймон положил руку ему на плечо:

– Помнишь анекдот о подсудимом, который убил обоих родителей и просил о снисхождении по причине своего сиротства?

Эндрю вытаращил глаза, а через мгновение друзья разразились таким хохотом, какой может рождать только дружба и только в наихудшие моменты жизни.

В понедельник у Эндрю состоялся обед с главным редактором. Оливия Стерн выбрала ресторан подальше от редакции.

Никогда еще она не проявляла такого интереса к его статьям. Никогда не задавала столько вопросов об использованных им источниках, о встречах, о способах расследования. Не притрагиваясь к своей тарелке, она слушала его рассказ о командировках в Аргентину – так дети слушают рассказы взрослых о захватывающих событиях. Дважды Эндрю был готов поклясться, что Оливия Стерн вот-вот пустит слезу.

Обед завершился рукопожатием, благодарностью за исключительную работу и предложением написать на эту тему книгу. И, только выходя из-за стола, она сообщила о своем намерении задержать еще на неделю публикацию его статьи, чтобы в ближайшем номере разместить ее рекламу на первой полосе, а саму статью развернуть в следующем на целых две. Это был, возможно, еще не верный Пулитцер, но все равно знак отличия, который непременно повысит его реноме в журналистской среде. В ответ на вопрос Оливии (не предполагавший возражений), найдется ли у него материал, чтобы увеличить статью до такого размера, Эндрю заверил ее, что он немедленно засядет за работу.

Он и так собирался посвятить всю неделю только работе. Приходить в редакцию пораньше, довольствоваться на обед сандвичем прямо за письменным столом, засиживаться допоздна и разве что разок-другой поужинать в компании Саймона.

Эндрю не отклонялся от этой программы. Небольшое нарушение, правда, все же произошло. В среду, выйдя из редакции, он испытал острое чувство дежавю. На углу 40-й улицы он как будто снова увидел через заднее стекло стоявшего у тротуара внедорожника лицо своей незнакомки из “Новеченто” и бросился туда со всех ног. На бегу он выронил папку, и страницы со статьей рассыпались по тротуару. Пока он их подбирал, пока выпрямлялся, машина успела исчезнуть.