Абсурдность этого паркинга – последняя подлость старухи-процентщицы. Злая шутка, дурацкая ошибка, неверный адрес. Анук не могла иметь ничего общего с этим местом.

Сжав пальцами ключ зажигания, Шарль долго не решался вынуть его.

Ладно. Он все же заглянет туда.

Цветы брать не стал.

Бедные мертвецы…

Как им должно быть тяжко под грузом всей этой безвкусицы…

Мраморные плиты, отполированные до пластикового блеска, искусственные цветы, раскрытые фарфоровые книги, покрытые нарочитыми кракелюрами, отвратительные фотографии в пожелтевшем плексигласе, футбольные мячи, тузовые каре, пучеглазые щуки, дебильные эпитафии, вязкая жижа пустых сожалений. И все это – увековеченное в камне.

Позолоченная овчарка.

Спи, хозяин, я сторожу.

Скорее всего, все было не так уж ужасно и, может, в какой-то степени даже трогательно, но наш герой предпочел все это возненавидеть.

На земле яко на небеси.

В общем, типичное французское кладбище, разбитое на квадраты, словно американский город. Пронумерованные аллеи, квадратные могилы, стрелки с указателями: к душе номер В 23, к месту упокоения Н 175, в хронологической последовательности: давно остывшие – в первых рядах, те, что потеплее – в глубине, мелкий гравий, один контейнер для мусора, идущего в переработку, другой – для всякой дряни, изготовленной в Китае, и постоянный, постоянный грохот этих чертовых поездов, тревожащий их сон.

И тут в нем возмутился архитектор. Должны же существовать хоть какие-то нормативы и предписания? Должны же соблюдаться хоть какие-то правила в отношении мертвых? Хотя бы самые элементарные? Разве нельзя было предусмотреть для них хоть немного, извините, покоя?

Да… На них и на живых-то всегда плевали, распихивая их по уродским многоэтажкам, за которые они платили втридорога, беря кредиты на двадцать лет, почему же что-то должно было измениться, когда они сдохли? И во сколько им обошелся этот вечный вид на свалку?

Ладно, в конце концов, все это не его проблемы… Да, но его красавица? Если только он найдет ее здесь, на этой помойке, он…

Давай, закончи фразу. И что же ты сделаешь, придурок? Разроешь землю руками и вытащишь ее отсюда? Стряхнешь прах с ее юбки и заключишь в объятия?

Бесполезно. Он нас все равно не слышит. Мимо проносится груженая фура, полиэтиленовые пакеты взмывают в воздух и опускаются чуть дальше.

Она ездила уже не на фиате, но еще не на Соколе Миллениум Хана Соло,[56] значит, то был счастливый период маленькой красной R5, первой в ее жизни новой машины, а, значит, им было лет по десять… ну, может, одиннадцать… Получается, они уже учились в коллеже? Точно он не помнит. Анук в тот день была сама не своя. Принарядилась и совсем не смеялась. Курила одну сигарету за другой, забывала выключать дворники, ничего не понимала в историях Тото, которые они обсуждали, и повторяла через каждые пять минут, что они, мол, должны ее уважить.

Мальчишки отвечали да-да, хотя и не очень понимали, что значит уважить ее, а поскольку Тото выпил все пиво и написал в папин стакан, и…

Она везла их к своим родителям, которых не видела много лет, Шарля прихватила за компанию. Наверное, ради Алексиса. Чтобы защитить его, неспроста ведь уже заранее сама была вся на взводе, к тому же, просто чувствовала себя увереннее, когда слышала, как они хихикают и мутузят друг дружку на заднем сиденье.

– Когда приедем к бабушке, вы забудете про Тото, ладно?

– Дааа…

Это был пригород Ренна, спальный район. Шарль хорошо его запомнил. Анук искала дорогу, ехала медленно, ругалась, жаловалась, что ничего не узнает, а он тогда, как потом, в России, тридцать пять лет спустя, не мог оторвать глаз от бесконечных рядов еще совершенно новых и уже таких унылых зданий