Начинается спор:
– Неужто она еще жива?
– Нет.
– Да! На ней женили осла.
– Вот и нет! Ей отрубили голову.
– Нет же, ее забили камнями.
– А ты откуда знаешь?
– Брат сказал…
– Можно подумать, он у тебя при дворе. Ты же из Фарны.
– Точно вам говорю, ее заживо закопали!
– Представляете?
– Я слыхала, ее посадили на кол. Говорят, видели, как она там торчала…
– Тебя послушать – все торчат.
– Ха-ха-ха!
Девушки смеются. Каждая либо уже попробовала опиум, либо видела, как его принимают другие. Эсфирь и Лара – среди вторых. Подбородок Лары дрожит в ладони Эсфири, а глаза снова закатываются, и Эсфирь хихикает еще громче.
– А я другое слышала, – говорит одна из девушек. – От Матушки Моны.
– От Моны?! Да она ест – и то рот еле открывает. Как это ты ее разговорила?
– Ой, заткнись!
– И что же она сказала?
– Она не про казнь говорила, а про то, за что казнили.
– Ну?
Лара снова закрывает глаза. Ей нехорошо от бритья и от недостатка солнечного света. Она говорит, что чувствует себя старухой; иногда, как сейчас, Лара и внешне напоминает старуху. Губы пересохли до трещин. Наверное, завтра их намажут очередной мазью с вытяжкой из копыта неизвестного зверя. Эсфирь переводит взгляд за окно, на стену дворца и узкую полоску пурпурного неба.
– Я думала, из-за проказы, – продолжает одна из девушек.
– Это все россказни прокаженных.
– Я тоже слышала… Она переспала с царским советником! Ясное дело.
– Затащила евнуха к себе в царское ложе.
– И разболтала царские тайны!
– Мне мама говорила, что Вашти царя пыталась отравить.
– А потом тебя отправила занять ее место?
На мгновение все умолкают. Эсфирь смотрит, как к стене подлетает черная птица с желтыми крыльями, и тут же исчезает в сумраке.
– Так рассказать вам, что Мона говорила? Царь устроил пир семидневный и велел Вашти оставить пир для женщин и прийти показаться царю и его людям – в короне.
– Ну, и?
– Ты не понимаешь, что ли? В короне, и всё. Нагишом.
– Почему нагишом-то?
– Так Мона сказала. Мол, он велел царице явиться в короне, а она возьми да и откажись, и тогда…
– Ерунда. Могла бы сначала спросить, что он имеет в виду, когда говорит «в короне». Может, он ничего такого не требовал. Выдала желаемое за действительное.
– С чего бы она стала такое желать?
– Может, из ревности?
– А может, он так и сказал – прийти голой.
– Будь я на ее месте, я бы пошла.
– И я. Уж под страхом смерти – точно.
– Откуда ей было знать про смерть?
– Я бы все равно пошла.
– Не может же царица взять и пойти голой. Как шлюха! За это покарают.
– Ее и так покарали.
– Много ты понимаешь про цариц.
– Я слыхала, у нее был хвост.
– Хвост?
– Как у осла.
– Говорят, она не могла иметь детей.
– Это чистая правда, а не слухи.
– А может, и про царя правда, мол, он совсем не царских кровей? Сама-то Вашти была из благородных. А он служил у ее отца, знатного вельможи.
– Как бы до такого дошло, а?
– И откуда Мона знает эту историю про корону?
Начинают сплетничать о чем-то другом. Эсфирь снова толкает Лару коленом:
– Не спишь?
– Угу.
– Лучше?
– Угу.
Эсфирь убирает руку с лица Лары.
– А я думаю, она все понимала, – шепчет Эсфирь. – Знала, что он зовет ее голой и что будет, если откажется. А все равно отказалась. Освободилась. И мы освободимся.
Лара пожимает плечами:
– Ну, если мы так же «освободимся», как она…
– Нет же, глупенькая. Я не это хотела…
Но Лара отворачивается, прижимается к Эсфири спиной и выразительно вздыхает, словно говоря: хватит болтать.
Вашингтон. Одним миром мазаны
Сумерки. Невероятно теплый ноябрь. Сенатор с супругой на ступеньках у парадного входа приветствуют гостей: поцелуи, рукопожатия, приглашения проходить – мужчинам на первый этаж, женщинам наверх. Похоже, никто не возражает и даже не удивляется новшеству, хоть об этом сложно судить, имея дело со светской публикой, – невозможно понять, что они на самом деле думают.