В чулане страшная холодина, тоска и жуть: единственная лампочка под потолком не способна разогнать застарелые густые тени, живущие за сундуками и шифоньерами добрую сотню лет.

Усердно протираю хрупкие, отливающие радугой стекла и поглядываю на улицу: небо заволокло тучами всех оттенков безысходности, моросивший было дождь окреп до ливня и размывает дороги. Пара шагов по таким — и кеды утонут в жирной непролазной бездонной грязи.

Интересно, чем сейчас занят Сорока? Как далеко он от меня?

Нужно было обменяться телефонами, но это простое решение даже не приходило мне в голову.

Опускаю тряпку и растерянно моргаю, собираясь с мыслями.

Мой телефон так и валяется отключенным, давно не используемый по прямому назначению. В нем лишь фонарик, навигатор, камера, программа для чтения электронных книг, плеер и… целая куча сообщений от Паши.

Теплого сладкого Паши из запретных воспоминаний, навечно спрятанных под непроглядным илом стыда.

Я до самого вечера разгребаю старье и хлам: узлы, баулы, ворохи чужих писем, подшивки истлевших газет.

Работы на месяц, и я впадаю в уныние до тех пор, пока Ирина Петровна не призывает меня на кухню, где мы до полуночи болтаем ни о чем под аккомпанемент звона чайных ложечек по фарфору и завываний ветра снаружи.

Спать ухожу в скверном настроении, а утром яркий солнечный луч бьет по сонным глазам.

За Ириной Петровной с щелчком закрывается дверь, я вскакиваю с кровати и прислушиваюсь. Так и есть: дождь прошел.

Судорожно мечусь по дому, привожу себя в порядок, хватаю трость и, путаясь в собственных кедах, ковыляю к калитке.

Я не знаю, где искать Сороку, но он нужен мне как воздух.

От поверхности насыщенной влагой земли поднимается пар, капли росы сияют в траве, теплое солнце прогоняет озноб и прогревает почти остывшую кровь.

Через поле я иду к реке.

***

12. 12

Завидев меня, вербы вздрагивают от невидимого ветерка, шепчутся и расступаются, словно в испуге.

От неясных предчувствий кровь разгоняется в венах на полную мощь. Я хочу освободиться, сбросить с плеч еще хотя бы малую часть груза.

Внезапный писк в ушах заглушает все остальные звуки и взрывается тишиной — я выхожу на высокий берег и зажмуриваюсь от солнечных бликов, мерцающих на маслянистой зеленой поверхности реки.

Оглядываюсь вокруг, с надеждой всматриваюсь в заросли и разочарованно вздыхаю: здесь никого нет.

Медленно опускаюсь на золотой песок, еще не просохший после затяжного дождя, расслабляю усталую спину и наблюдаю за движением воды — она утекает без возврата, скрывается из виду, проплывает мимо новых берегов. А я остаюсь в неизменной точке пространства, застыв в думах, погрязнув в них.

Нельзя войти в одну реку дважды.

А жаль. Жаль…

Я не знаю, сколько просидела в одиночестве на грани яви и сна, подставив стянутую шрамами кожу теплым лучам, но боковым зрением замечаю неясное движение и что-то светлое справа. Поднимаю взгляд, и облегчение проступает слезами на глазах — Сорока, улыбаясь, садится рядом.

— Привет!

— Привет! Давно не виделись… — пищу я, и он соглашается:

— Да…

Наши ноги в потертых кедах болтаются над мутной водой. На том берегу отрывисто каркает ворона, за преградой из полувековых ветел начинается поле — километры зеленых просторов, за ним шоссе — дорога в большие города. В будущее, в мечты, в жизнь. А на этом берегу есть только тишина. Я и прошлое. И Сорока.

Я и не думала уже, что когда-нибудь снова буду нуждаться в общении с кем-то, что буду по кому-то скучать и радоваться моменту встречи.

Даже если сейчас парень предложит мне прогуляться по безлюдным окрестностям, я соглашусь. Пойду куда угодно. Опасения прошлых ночей улетучились вместе со здравым смыслом, исчезли в свете дня.