Возможно, вопрос был несколько резок и уж точно бестактен. У донны Мариэтты раздулись крылья носа, и с них осыпалось несколько чешуек пудровой маски. Она ответила вопросом на вопрос:

-- Разве вы не боитесь остаться в чужой еретической стране одна, без какой-либо духовной поддержки?! Или вы надеетесь, что иноверцы будут служить вам преданнее, чем мы?!

И Анна отступила, чувствуя, что сейчас не время.

-- Конечно, боюсь, донна Мариэтта. Мне просто хотелось бы лучше знать, к чему стоит готовиться. Вы же понимаете… -- голос ее звучал почти жалобно, но мысли были очень далеки от смирения.

Больше всего Анну угнетало вот это самое вынужденное ожидание и бессмысленность. Ей, много лет заливавшей водкой свои боль и страх, теперь казалось совершенно ужасным, что приходится так бездарно тратить время. Ей было безумно жаль каждый потерянный день. Хотелось жить, а не влачить жалкое существование под надзором повернутых на этикете теток, не тратить время, не тратить моральные и физические силы на бессмысленные ритуалы и ношение маски.

Монастырь встретил их почти полной темнотой и заунывным звуком далекого хорового воя – сестры молились. Горбатая старуха-привратница отворила калитку и высокая женщина в бурой хламиде в пол подняла факел, освещая булыжный двор.

-- Заезжайте!

Две кареты и несколько телег с вещами и женской обслугой возчикам даже не позволили провезти в ворота. Мужчины остались ждать транспортные средства за высокой каменной стеной. Горничным пришлось брать коней под уздцы и вести их самостоятельно. Кроме Бертины в поездку позволили взять еще трех служанок.

Правда, их Анна знала только в лицо – общаться почти не доводилось. Она нетерпеливо выглядывала из кареты и дождалась, когда женщина с факелом распахнет дверцу. Та оглядела сидящих в карете, безошибочно выбрала взглядом донну Мариэтту, поклонилась и сообщила:

-- Мир вам, овечки божьи.

-- И вам благости, сестра, – ответила компаньонка. – Где же мать Аннабель? Здорова ли она?

-- Аббатиса примет вас после вечерней молитвы, ждите, – распорядилась монашка с факелом, решительно захлопнула дверцу кареты и покинула двор, исчезнув где-то в одной из бесчисленных пристроек.

После взгляда на факел казалось, что вокруг кромешная тьма. Но через несколько минут глаза Анны привыкли к мраку. На улице было чуть светлее, чем в глубине кареты, и Анна так же решительно открыла дверцу.

-- Бертина! Бертина! – позвала она, вызвав неодобрительное замечание донны Мариэтты.

-- Пристойнее подождать приглашения, донна Анна! Торопливость – удел простонародья.

Камеристка некоторое время возилась и, наконец, откинула металлическую лесенку. Анна, не слушая больше наставлений компаньонки, сошла во двор и огляделась.

Громада монастыря тянулась к завешенному тучами небу. Сероватый цвет каменных стен как бы растворялся в сумраке ночи. Вдоль каменной стены ограждения шли бесчисленные пристройки и навесы с прилавками. Чем-то монастырский двор напоминал центральную площадь сельского рынка.

Ждать пришлось довольно долго, так что даже компаньонка не выдержала и спустилась, сочтя нужным пояснить:

-- Пожалуй, стоит немного размять усталое тело.

Выглянула луна и почти одновременно стих далекий гул молитвы. Прошло еще минут пятнадцать, которые Анна провела, тупо расхаживая по двору в сопровождении донны Мариэтты. Остальные фрейлины просто сидели во мраке своей кареты, даже не распахнув дверь. Наконец в тишине послышался негромкий разговор, и к путницам вышли две женщины в сопровождении небольшой кучки монахинь.