Следующей преградой на пути Брехта встала жена Андрея Ивановича – Марфа Ивановна – статс-дама новой императрицы. Брехт начал закипать. Он вообще – холерик, а тут столько приключений за одно утро.

– Извините, Марфа Ивановна, – выслушав гневную отповедь про болезнь несчастного Остермана, проговорил Иван Яковлевич, после чего взяв статс-даму за талию, приподнял её легко и переместил с плацдарма перед дверью на метр вправо. Пока Марфа визжала, Брехт открыл тяжёлую и огромную дубовую дверь и вторгся в «больничку».

Дверь дёрнулась, видимо жена решила, как и слуги, оборонять Остермана до последнего, но Брехт её придержал с этой стороны и разглядев в полумраке лежащего на кровати в перинах и подушках вице-канцлера попросил.

– Андрей Иванович, успокойте домочадцев, я не арестовывать вас прибыл, а наоборот хочу милость монаршую до вас донести. Так сказать, посланец добрых вестей. Поговорим, и я уйду, а вы болейте себе. Хоть всю оставшуюся жизнь. А дела тогда мы без вас делать будем. Работу работать. – После чего Иван Яковлевич отпустил дверь. В комнату тут же ворвалась жена, да не одна, а неизвестно откуда взявшимся мальчиком лет пяти. Женщина голосила, мальчик плакал.

– Марфа Ивановна, дай нам с господином Бироном поговорить. И винца рейнского принеси. Сладенького. И клюковки мочёной. Любите винцо, Иван Яковлевич?

– Пусть будет винцо и клюковка, Ваше Сиятельство. – Брехт подошёл к окну и раздёрнул шторы. А потом и само окно распахнул. В комнате смрад стоял, кислым чем-то воняло и мочой. Или потом? Или потом с мочой? Свежий ветер дунул в лицо Ивану Яковлевичу и остановил подступивший к горлу позыв рвоты. В таком смраде поневоле заболеешь.

Брехт раздвинул до конца в обе стороны глухие бархатные шторы и впустил в комнату вонючую сначала солнце, потом преодолевая сопротивление разбухшей древесина открыл и вторую створку большого окна. Вместе с чириканьем воробьёв на соседнем дереве в комнату устремился поток свежего воздуха.

– Иван Яковлевич, простудите Андрея Ивановича! – бросилась к нему жена вице-канцлера, пришедшая с девицей, в руках у которой был поднос серебряный с графином и бокалами стеклянными.

– Я же на медикуса учился в Кёнигсберге, в университете, так что мне виднее, как с болезным поступать. Ему свежий воздух необходим, а вы его миазмами этими только губите. Уйду, когда, то влажную уборку тут сделайте и перину проветрите, шторы же снять нужно и постирать, пыль прямо сыпется с них. И нужно каждый день комнату проветривать. По нескольку часов, скажем час потом пару часов закрыть. Потом снова проветрить. И каждый раз одновременно влажная уборка. А теперь оставьте нас, дорогая Марфа Ивановна. Важный государственный разговор у нас и Андреем Ивановичем. И проследите, чтобы никто не подслушивал – то, что я буду говорить – это строжайшая государственная тайна.

– Марфа Ивановна, сделай, как господин Бирон говорит. И не беспокой нас пока. – Остерман встал, выпутавшись из перин, и накинул на плечи бархатный, засаленный на рукавах и шее, коричневый халат. В чепце при этом оставшись. Тот ещё вид. Словно старушка – процентщица из «Преступления и Наказания».

Брехт нашёл взглядом стул, задержав дыхание, дошёл до него, поднял и перенёс к окну, только после этого снова вдохнул. На него и уселся. Вонь у окна один чёрт ощущалась, ну, хоть не так сильно. Терпимо.

– Андрей Иванович, вы знаете, что у Анхен, простите, у Государыни Анны Иоанновны не всё в порядке с почками? Жалуется иногда.