под треск свечки!

Ему было за что умирать

у Черной речки.

Б. Слуцкому

Вселенский опыт говорит,

что погибают царства

не оттого, что тяжек быт

или страшны мытарства.

А погибают оттого

(и тем больней, чем дольше),

что люди царства своего

не уважают больше.

Март великодушный

У отворённых у ворот лесных,

откуда пахнет сыростью, где звуки

стекают по стволам, стоит лесник,

и у него – мои глаза и руки.

А лесу платья старые тесны.

Лесник качается на качкой кочке

и всё старается не прозевать весны

и первенца принять у первой почки.

Он наклоняется – помочь готов,

он вслушивается, лесник тревожный,

как надрывается среди стволов

какой-то стебелек неосторожный.

Давайте же не будем обижать

сосновых бабок и еловых внучек,

пока они друг друга учат,

как под открытым небом март рожать!

Всё снова выстроить – нелегкий срок,

как зиму выстоять, хоть и знакома…

И почве выстрелить свой стебелек,

как рамы выставить хозяйке дома…

…Лес не кончается. И под его рукой

лесник качается, как лист послушный.

Зачем отчаиваться, мой дорогой?

Март намечается великодушный!

Прощание с Польшей

Мы связаны, поляки, давно одной судьбою

в прощанье, и в прощенье, и в смехе, и в слезах.

Когда трубач над Краковом возносится с трубою,

хватаюсь я за саблю с надеждою в глазах.

Потертые костюмы сидят на нас прилично,

и плачут наши сестры, как Ярославны, вслед,

когда под крик гармоник уходим мы привычно

сражаться за свободу в свои семнадцать лет.

Прошу у вас прощенья за раннее прощанье,

за долгое молчанье, за поздние слова;

нам время подарило пустые обещанья,

от них у нас, Агнешка, кружится голова.

Над Краковом убитый трубач трубит бессменно,

любовь его безмерна, сигнал тревоги чист.

Мы школьники, Агнешка. И скоро перемена.

И чья-то радиола наигрывает твист.

Прощание с новогодней ёлкой

З. Крахмальниковой

Синяя крона, малиновый ствол,

звяканье шишек зеленых.

Где-то по комнатам ветер прошел:

там поздравляли влюбленных.

Где-то он старые струны задел —

тянется их перекличка…

Вот и январь накатил-налетел

бешеный, как электричка.

Мы в пух и прах наряжали тебя,

мы тебе верно служили.

Громко в картонные трубы трубя,

словно на подвиг спешили.

Даже поверилось где-то на миг

(знать, в простодушье сердечном):

женщины той очарованный лик

слит с твоим празднеством вечным.

В миг расставания, в час платежа,

в день увяданья недели

чем это стала ты нехороша?

Что они все, одурели?!

И утонченные, как соловьи,

гордые, как гренадеры,

что же надежные руки свои

прячут твои кавалеры?

Нет бы собраться им – время унять,

нет бы им всем – расстараться…

Но начинают колеса стучать —

как тяжело расставаться!

Но начинается вновь суета.

Время по-своему судит.

И в суете тебя сняли с креста,

и воскресенья не будет.

Ель моя, ель – уходящий олень,

зря ты, наверно, старалась:

женщины той осторожная тень

в хвое твоей затерялась!

Ель моя, ель, словно Спас на Крови,

твой силуэт отдаленный,

будто бы след удивленной любви,

вспыхнувшей, неутоленной.

Песенка о ночной Москве

Б. Ахмадулиной

Когда внезапно возникает

еще неясный голос труб,

слова, как ястребы ночные,

срываются с горячих губ,

мелодия, как дождь случайный,

гремит; и бродит меж людьми

надежды маленький оркестрик

под управлением любви.

В года разлук, в года сражений,

когда свинцовые дожди

лупили так по нашим спинам,

что снисхождения не жди,

и командиры все охрипли…

тогда командовал людьми

надежды маленький оркестрик

под управлением любви.

Кларнет пробит, труба помята,

фагот, как старый посох, стерт,

на барабане швы разлезлись…

Но кларнетист красив как черт!

Флейтист, как юный князь, изящен.

И вечно в сговоре с людьми

надежды маленький оркестрик