После «свиньи» обычно становилось легче. Катя достала свой маленький фотоаппарат, подключила его к компьютеру и выгрузила свежий улов. Вскоре её увлёк процесс обработки последних снимков. Для неё это был космос – не тот далёкий, холодный и непонятно кем управляемый, а скомпонованный и управляемый ею самой: «Это лучше в чёрно-белом… А этот снимок больше всего мне нравится в технике акварель, серо-сиреневых тонов…» Варианты, масса вариантов, и едят они Катино время, едят и ещё просят.

– Чтоб не быть дураком, лопай, Лёха, «Анаком», – сказала Наташа и рассмеялась.

– Угу, – отозвался Лёша, быстро орудуя ложкой. Он любил горячую еду, а сало, да с чесноком, да ломоть хлеба превратили жалкий супец в сытный ужин. – Натаха, давай всё-таки протопим печку, не май на дворе.

Наташа вздохнула и стала собирать растопочный материал, который тут же лежал в углу приличной горкой. Под обрывками газет и картона даже откопались шесть кусков абрикосовой ветки, и это обрадовало Лёшу – не надо идти рубить дрова. Он расслаблено сидел на стуле, вытянув ноги, и не замечал, что его ноги мешают Наташе ходить по маленькой комнате.

Их печь мало видела заботы. Никто не помнил её ходов, не говоря уже об их чистке. Плита имела жирную трещину, а поддувало готово было вывалиться, и казалось, что печка собирается его выплюнуть. Поэтому, как только Наташа подожгла бумагу, уже пробился со всех щелей дым, сначала голубоватый, с прибавлением картона и дров – мутно-серый. У Наташи первой, затем у Лёши, заслезились глаза. Отвесив губы, чмыхая носами, Лёша с Наташей стали размахивать картонками, но толку не было. Всё заволокло дымом, пришлось открыть дверь и выбираться на улицу. С обиженными лицами они постояли некоторое время, и когда увидели, что дым более-менее рассеялся, захлопнули дверь и пошли за калитку.

В благостном настроении Масал лежал на диване, от скуки рассматривая ногти на коротких сильных пальцах рук. Масяка мыла свои обесцвеченные волосы.

– А чё ты голову намываишь? Всё равно завтра работать пойдёшь. Или тебе лишь бы хвостом вертеть? Смотри у меня… – стращал Масал.

Масяка вздохнула, но промолчала. Она знала, что эти придирки только от безделья. Если ей надо будет, она всегда вильнёт хвостом – случалось, и не раз, только не завтра – Гудков предан своей Таньке, как дурак.

Масяка считала себя «очень-очень», на самом деле её трудно было назвать даже симпатяжкой. Оттого, что у неё мелкие черты лица, она густо красила ресницы и рисовала брови, белые от рождения. Но губы, как ни подкрашивай, полнее не станут. Маленькие и туго натянутые, они мало подходили к нижней части лица, расширенной, как у лампочки. Спасали волосы, бесцветные от перекиси, всегда взбитые начёсом, вылезавшие из под мохерового шарфа, будто пена из бокала.

Чтобы Саша не гавкал, она умело переключила его:

– Ты правда их поджёг?

Она знала, что на поджёг он способен. Её хибарку в балке Масал сжёг, чтобы его мать вынуждена была их принять к себе. И вот теперь ей приходится терпеть эту «Клаву».

– Да нужны они мне… Просто так ляпнул, а то бы они до сих пор сидели, – лениво ворочая языком, ответил Масал.

– Будут теперь дуться, да всем рассказывать, – так же лениво сказала Масяка.

– Пускай… А Гудковы чё звали?

– В гараже убирать. Хотять магазинчик открыть.

– И эти туда же.

– Правильно люди делають. Луче, как ты, на диване валяться?

– Мне много не надо, я не такой жадный.

«Вот и плохо», – подумала Масяка, но промолчала, зная, что спорить бесполезно, только разругаешься. Она стояла возле печки и шевелила руками волосы, чтобы быстрее их высушить. Потом, с красным от тепла лицом, уселась перед зеркалом «делать из себя красавицу». Когда ей показалось, что это удалось, она заглянула за печь, где стоял диван: