Самойлов хмыкнул:

– Скелет, ага. Сейчас. Плешь уже проели эти городские сумасшедшие. И у каждого, главное, свой гик…

– Кто это, уже известно? – перебил Зайцев. Кивнул подбородком на тело.

– А как же, – удивился Самойлов. – Леонид Жемчужный.

Зайцев фыркнул.

– Правда, что ли? Жемчужный. Ишь ты. Прямо артист актеатров. Небось до восемнадцатого года каким-нибудь Жопкиным был. Или Козлищевым.

– Деревня ты, Вася. Жемчужный гремел, когда ты еще пешком под стол ходил. Наездник высшей категории. Тренер, инструктор Высших кавалерийских курсов Красной армии, между прочим. Не хухры-мухры.

– Только что-то, я погляжу, насчет коня больше здесь огорчились. – Зайцев кивнул в сторону толпы, все еще окружавшей павшего рысака.

– Ох и деревня же ты, Вася. Говорю, деревня. Нет в тебе страстей. Рыбья кровь. Не игрок ты, не романтик, – балаболил Самойлов по старой привычке. Но Зайцев чувствовал разницу: с некоторых пор Самойлов подтрунивал над ним, как бы изображая Самойлова, который балаболит. Никуда стеклянная стена не делась.

И вдруг тон Самойлова потеплел. Стал настоящим, без всякой стены. Взгляд мечтательно остановился.

– Пряник, – потянул он. – Раз увидишь – не забудешь. Вот идет. Так и вымахивает. Весь в струночку. Ногами как ножницами режет. На голову обходит, потом на полкорпуса, на корпус. И голову только несет как…

– А ты, гляжу, поэт. Денис Давыдов.

– Кто-о?

– Конь в пальто.

Самойлов надулся. Глянул на тело.

– А что этот? С ним все просто. Когда Пряник полетел через себя, этот из коляски – фьють! Ударился о борт. Хрясь – и нет товарища Жемчужного. М-да. Что смотришь рыбьим глазом опять? Эксперт говорит: перелом у основания черепа, травма головы, множественные ушибы… Можно забирать?

Зайцев сел на корточки над телом наездника.

– Дело ясное, – нетерпеливо проговорил Самойлов. – Преступления не имеется. Несчастный случай. Гибель на производстве.

Наездник как будто слушал, приникнув ухом к земле, где его лошадь. Один глаз закрыт, другой полуприкрыт. Кровь уже обволокло пылью. Ладони беспомощно смотрят вверх. От тела веяло одиночеством – еще более глубоким, чем смертное. Зайцеву стало досадно. Все толпятся у лошади, пусть хоть трижды прекрасной, резвой, выдающейся, но все же просто лошади. Хотя тут лежит человек.

Он выпрямился, постоял, словно бы воздавая мертвому последнее внимание. И махнул санитарам.

– Можно забирать.

Солнце било в окно, обещая летнюю легкость вставания. Наискосок стоял столб золотистой пыли, на паркете лежал нагретый прямоугольник. Зайцев еще несколько мгновений постоял в солнечном свету, чувствуя ступнями нежное тепло дерева, всматриваясь в золотые шары и тени, плывшие за закрытыми веками. Но дурное чувство не прошло. Вчера было что-то не так. В клубе собаководов? Он увидел что-то, чего не заметило сознание? Что? Или мутный осадок оставил сон, которого он не запомнил?

Дурацкая лохматая собачонка?

Что-то вчера было неправильно, не так. Не то.

Зайцев наклонился, подцепил из угла за ухо чугунную гирю. Радио таращилось безмолвным черным глазом. «Помнишь ли ты?..» – нежно упрекал всю квартиру тенор. Играло у соседей. Немного медленно, но сойдет. Гиря вздымалась, отмеряя такты.

Стукнул гирю обратно в угол, повесил на шею полотенце. Выудил из ящика комода хлеб и чай.

И чуть не налетел в дверях на дворничиху Пашу. Она стояла, занеся вверх кулак.

– А я собралась стучать.

За мощной спиной маячила женская фигура. Паша чуть посторонилась, обернулась к ней.

– Чего стоишь, дурак понюхал, что ли? Бери! Вишь, он с полными руками.