– Ты, кажется, упускаешь из виду, что в настоящее время Укридж ей как будто по вкусу даже меньше скисшего молока.

– Возможно, имеет место временная размолвка, но если я изложу ей факты и внушу, что Укридж действительно старается заработать себе средства к жизни…

– Ну, попробуй, если считаешь нужным. Но вероятнее всего, она науськает на тебя попугая.

– Разумеется, тут нужна дипломатия. Пожалуй, будет лучше, если ты ничего не скажешь Укриджу о моем намерении. Не хочу пробуждать надежды, которые могут и не сбыться.

Сверкающая желтизна на перроне станции Шипс-Крейя оповестила меня, что Укридж явился встретить мой поезд. Солнце лило лучи с безоблачного неба, однако одного солнечного сияния было мало, чтобы вынудить Стэнли Фиверстоунхо Укриджа сбросить макинтош. Он выглядел как одушевленный ком горчицы.

Когда поезд подкатил к перрону, Укридж стоял в одиноком величии, но, покидая вагон, я увидел, что к нему присоединился человек со скорбным лицом, который, если судить по быстроте и настойчивости его манеры говорить и по выразительной жестикуляции, вентилировал тему, задевшую его за живое. Укридж выглядел разгоряченным и замученным, и, приближаясь, я услышал его голос, загремевший в ответ:

– Мой дорогой сэр, мой дорогой старый конь, будьте же благоразумны, попытайтесь развить широкий, глубокий и гибкий взгляд на вещи…

Он увидел меня и умолк – отнюдь не с огорчением, – ухватил меня за локоть и потащил по перрону. Человек со скорбным лицом не слишком уверенно последовал за нами.

– Привез, малышок? – осведомился Укридж возбужденным шепотом. – Привез?

– Да. Вот…

– Убери, убери! – простонал Укридж в неизбывной муке, едва я опустил руку в карман. – Ты знаешь, с кем я сейчас разговаривал? Это Гуч, бакалейщик.

– Поставлено товаров на общую сумму шесть фунтов, три шиллинга и пенни?

– В самую точку!

– Ну так чего же ты ждешь? Швырни ему кошелек, полный золота. Это его сразу усмирит.

– Мой милый старый конь, я не могу позволить себе транжирить наличность направо и налево, чтобы усмирять бакалейщиков. Эти деньги предназначены Никерсону, моему домохозяину.

– А! Послушай, по-моему, типчик шесть фунтов, три шиллинга и пенни следует за нами.

– В таком случае, малышок, припустим! Если этот человек узнает, что при нас имеются двадцать фунтов, я за наши жизни не дам и ломаного гроша. От него всего можно ждать.

Он быстро увел меня со станции на тенистую дорогу, которая вилась среди лугов, и все время пугливо поеживался, «как путник, что глухой тропой от страха нем бредет. Страшась через плечо взглянуть, главы не обернет. Исчадье ада, знает он, во след ему идет», о котором поведал поэт Кольридж. Собственно говоря, исчадье ада после нескольких шагов отказалось от преследования, что я не замедлил довести до сведения Укриджа, ибо такой день не слишком подходил для того, чтобы без особой надобности бить рекорды по спортивной ходьбе.

Он с облегчением остановился и утер обширный лоб носовым платком, в котором я узнал мою былую собственность.

– Слава Всевышнему, мы от него оторвались, – сказал он. – По-своему, не такой уж плохой типус, насколько мне известно. Хороший муж и отец, как мне говорили, и поет в церковном хоре. Но ни малейшей прозорливости. Вот чего ему недостает, старый конь. Прозорливости. Он не в состоянии уяснить, что все компании-гиганты в свое время опирались на систему щедрого и любезного кредита. Не хочет понять, что кредит – это жизненная сила коммерции. Без кредита коммерция теряет эластичность. А какой толк от неэластичной коммерции?