Мои аргументы возымели действие. Директор нажал кнопку селектора и вызвал секретаря парткома. Вошел немолодой уже человек, он явно был озабочен вызовом к начальству. «Это кто?» – спросил у него директор, показывая на портрет. Секретарь парткома поднял глаза на портрет, и в них четко зафиксировалось тяжелое раздумье и недоумение. Наконец, он «разродился»: «Не знаю. Меня ж недавно избрали, я новый человек». «Какой же ты новый, каждый день ко мне заходишь, и что, в первый раз увидел этот портрет?» – недоумевал директор.

Закончилась эта дискуссия тем, что директор, предварительно разувшись, встал на стол, снял невероятно пыльный портрет и, повернув его тыльной стороной, торжественно прочитал: «Мухитдинов. Член президиума ЦК КПСС. 1952 г.» «Ё-моё…» – только и произнес он. «Ну, все-таки член президиума», – промямлил секретарь парткома. «Был, а сейчас, скорее всего, нет. У тебя Брежнев есть? – спросил директор у секретаря и резюмировал: – Тут не ошибешься. Повесим, и пусть висит».

Этот эпизод очень ясно и четко характеризует отношение тогдашних руководителей среднего звена к действовавшим в те времена коммунистическим ритуалам. Когда я рассказал об этом эпизоде своему бывшему соседу Ивану Григорьевичу, его возмущению не было предела. Но поясню, кто он был. В моем доме на втором этаже жил директор завода. Звали его Иван Григорьевич (за давностью лет забыл его фамилию). Вся его семья состояла из жены и незамужней дочери, всех женихов которой поубивало на войне. И его жена, и дочь работали учительницами. Зарплата всех троих позволяла им жить вполне прилично. Однако обстановка в квартире была крайне аскетичной. Железные кровати, простой обеденный стол и стулья – вот, пожалуй, и весь интерьер. Через какое-то время Иван Григорьевич вышел на пенсию, и к обстановке квартиры прибавился телевизор, подаренный ему заводом.

Иван Григорьевич иногда выходил во двор – посидеть, почитать газеты, и у нас с ним периодически возникали различные дискуссии. Один раз я рискнул задать ему очень интересовавший меня вопрос: как объяснить, что даже в моей семье, при наших гораздо более скромных заработках, есть мягкий диван, ковер, а у него этого нет. Может, он копит на что-то деньги? Его ответ меня удивил: «Коля, вы это можете и должны себе позволить, но я большевик, я не могу и не имею права жить лучше других людей. Ты видел, сколько еще людей на нашей улице живет в подвалах, бараках, в абсолютной нищете? Я не смогу жить с чистой совестью и спать спокойно, если я устрою для себя богатую жизнь».

Он говорил это не с трибуны, только для меня. Я знал, что он говорит правду, потому что видел, как живет его семья. Именно такие люди через героические усилия и лишения сформировали предвоенный промышленный комплекс, победили фашистов, восстановили народное хозяйство. Я видел, как они тихо и незаметно уходили из жизни, унося с собой старую идеологию. На их могилах ставили простые красные звезды. Но думаю, некоторые их соратники вздыхали с облегчением, ибо их бескомпромиссность, твердость и убежденность очень мешали жить тем, кто пришел им на смену, представителям новой формации, для которых все убеждения их предшественников представлялись полезной ширмой, которой можно было прикрыть свое новое качество жизни.

А через какое-то время и эти переходные фигуры сменились людьми без всяких комплексов, для которых такой вот Иван Григорьевич выглядел нереальным, нежизненным персонажем. Я относился к Ивану Григорьевичу с громадным уважением. К тому времени я уже четко представлял себе, что не количеством диванов измеряют уют в семье, что можно жить радостно и счастливо, имея в квартире железные кровати, и, судя по образу мыслей Ивана Григорьевича, как раз «личные диваны» могли бы разрушить его гармонию жизни.