Во-вторых, Черчилль считал, что на тот момент Британия была не готова к столь решительным действиям. Свою мысль с использованием метафоры он выразил в беседе с Андре Моруа, когда тот попросил его пояснить реакцию англичан на захват Эфиопии.

– Вы когда-нибудь наблюдали за поведением омаров?

– Нет, – ответил французский писатель, – мое внимание привлекали, как правило, иные проблемы.

– В таком случае при первой же возможности понаблюдайте за этими ракообразными… – посоветовал политик. – Это крайне поучительно… В определенные периоды своей жизни – периоды линьки – омары утрачивают защитный панцирь. Тогда даже самые отважные из них прячутся в расселину скалы и там терпеливо ждут, пока у них вырастет новый панцирь… Как только новая броня затвердевает, они покидают свое убежище и вновь превращаются в бойцов, хозяев подводных глубин… По вине неосмотрительных и трусливых министров Англия лишилась панциря; нам надо подождать, пока у нас вырастет новая броня^>163.

Со своими соотечественниками Черчилль был более прямолинеен. Когда его спросили: «Не думаете ли вы, что пришло время британскому льву продемонстрировать свои зубы?» – он иронично ответил: «Вначале британский лев должен показаться стоматологу»^>164.

Третья причина сводилась к тому, что главной целью сдерживания агрессии для Черчилля была не Италия, а Германия. Именно против нее и необходимо использовать всю силу и мощь Лиги Наций, не растрачивая ее на периферийные задачи. «Если Лига сейчас рухнет в бесчестье, это означает разрушение связи, которая объединяла британскую и французскую политику», – считал он. Поэтому важно не распылять усилия и ресурсы, а сосредоточиться на главном^>165. Когда в мае 1935 года газетный магнат Гарольд Сидней Хармсвортс, 1-й виконт Ротермир (1868–1940) направил Черчиллю копию письма Гитлера, письма, в котором фюрер выражал свое нежелание воевать с Англией и предлагал ей союз с объединением колониальных, военно-морских и промышленных ресурсов^>166, Черчилль скептически ответил: «Если этот союз предназначен для доминирования в Европе, он противоречит всей нашей национальной истории»^>167. По словам Черчилля, на протяжении нескольких столетий основу британской внешней политики составляло «противостояние самой сильной, самой агрессивной державе, занимающей главенствующее положение на континенте»^>168.

И тем не менее четкое следование озвученной концепции невмешательства не помешает Черчиллю в июне 1936 года поразмыслить над вопросом: «какую мораль можно извлечь из печальной судьбы» африканского королевства, которое «взывало к святости договоров»? Ответ был предсказуем и удивителен одновременно: «Разумеется, урок состоит в том, что необходимо немедленно принять ответные меры, дабы в следующий раз не было недостатка ни в желании, ни в средствах»^>169.

И кто после этого скажет, что политики – просты, их действия – предсказуемы, а решения – прямолинейны?

Буквально через два месяца Черчилль вновь удивит читателей. Свою очередную статью в Evening Standard он посвятит «испанской трагедии», когда на территории некогда монархического государства в смуте гражданской войны стали мериться силами две идеологии – фашизм и коммунизм. Черчилль признавал ужас, охвативший Пиренейский полуостров. Он даже «рассматривал гражданскую войну в Испании как зловещую и, возможно, роковую веху на пути катящейся вниз Европы». Но что предлагал опытный политик для остановки падения? Всего лишь выдержку и терпение. «Безопасность Франции и Англии требует абсолютного нейтралитета и невмешательства с их стороны, – объяснял он. – Эта испанская неразбериха не касается наших стран. Ни одна из испанских группировок не выражает нашу концепцию цивилизации. В нашем опасном положении мы не можем себе позволить сентиментальных взглядов или позиции спортивных болельщиков. Давайте оставаться в стороне, сохраняя удвоенную бдительность и усиливая свою оборону»