Из вольера пахло чем-то сладковато-теплым, нежным.

– Мам, чем это пахнет таким вкусным от щенят?

– Скажешь тоже, Жень, вкусным. – Мама улыбнулась и принюхалась: – Не знаю, может, опилками и молоком?

Женька торопился к магазину на Цветочной.

Мама обнаружила, что закончилась соль.

В Москве послала бы его этажом выше к хозяйственной тете Клаве – у нее всегда все было. Но на новом месте они еще ни с кем из соседей не успели познакомиться.

Дорогу он уже выучил – пару раз ходил то за молоком, то за хлебом.

Сейчас проскочит по Спортивной мимо небольшой площадки – там мальчишки с утра до ночи пинали мяч – и свернет на Цветочную.

Тяжелый мяч прилетел откуда-то с неба и обрушился на бритую макушку Женьки с такой силой, что в глазах потемнело. Он шлепнулся на задницу самым позорным образом и ошарашенно затряс головой, чтобы прийти в себя.

Какие-то длинные тени загородили от него солнце.

– Слышь, мелюзга, у тебя что, руки не из того места растут, мяч подать не можешь? – проговорила ломким фальцетом одна из теней.

И мяч уже не так сильно, но больно ударил Женьке в лицо. Рот наполнился солоноватой жижей.

– Гляди, у него сопли потекли, – хихикнула вторая тень. – Платочек мама положила в кармашек, а, хлюпик?

– Да ладно, ребя, пошли, играть охота, – гнусаво проныл кто-то третий, шмыгнув носом.

– Нет, подожди, – возразил фальцет. – Он нам десятку должен за простой. А ну, выверни-ка ему карманцы, Гнус.

– А что все я-то, – прогнусавил заложенный нос.

Но сделал, что велели. И Женька почувствовал, как кто-то ощупывает его карманы. Забряцала мелочь, выданная мамой на магазин.

– Да он нищеброд – одна мелочь, – презрительно проворчал Гнус и ссыпал монеты назад в карман Женькиной рубашки.

– Ну, значит, будешь нам должен, – изрек Фальцет. – Пошли, ребя!

Тени растаяли, словно их сдул порыв ветра.

Женька поднялся на ноги и, не глядя в сторону спортивной площадки, шмыгая носом и отплевываясь кровью, поплелся в магазин.

Почему-то он чувствовал нестерпимый стыд, как будто сделал какую-то гадость. Стыдно было, что он такой слабак.

Хорошее настроение растворилось, словно мираж.

Женькины ступни по самую щиколотку погружались в плотный пестрый ковер из клевера. Если не вытащить ногу вовремя из травяного плена, не поднять повыше, то непременно споткнешься.

Плечом к уху Женька прижимал телефон, руки нужны были, чтобы отгонять комаров, с самого утра озверело кидающихся на одинокого путника.

– Да, мам… конечно, мам. Да хорошо мне одному, не беспокойся. Нет, мне не страшно. Если уж ты так переживаешь, давай возьмем собаку из приюта. Почему не начинать? Ты сама говорила, как переедем в дом.

Веснушчатый нос сморщился.

– Мам, я все п-поним-маю, не маленький. П-просто ты сама н-начала про д-друга.

Волнуясь, Женька начинал заикаться. А тема собаки была болезненной и для него, и для мамы.

Каждый раз, когда Женька затевал разговор о том, чтобы завести собаку, момент оказывался неподходящим, и он должен был понять это, ведь в тринадцать становишься почти взрослым, по крайней мере для того, чтобы понимать и принимать причины отказов. Понимать, что у мамы новая работа, что у нее временные финансовые трудности в связи с переездом, а может быть, и на переезд мама решилась именно из-за них. Хотя о своем доме они мечтали всегда.

Женьке правда нравилось гулять в одиночестве.

Нет, конечно, он был бы рад прогуляться с кем-то из друзей, потрындеть о новом доме, о том, что у него теперь отдельная комната, да еще и в мансарде. А из окна видны пестрое от клевера поле и лес. А еще можно заглянуть во двор соседнего дома и понаблюдать, как в тени дрыхнет огромный дог с блестящей шоколадно-серой шерстью. А рядом в гамаке раскачивается с книгой в руках девочка с длинными волосами такого же шоколадного оттенка. И это забавно.