Инга усмехнулась.

За окном машины мелькнул знак выезда из города. Девушка посмотрела на линию, перечеркивающую название и подумала, что это очень символично. Когда заканчивается что-то одно, всегда начинается нечто другое. Она с напряжением стала всматриваться в темноту, поджидая, когда у дороги появится следующий знак – с названием нового населенного пункта.

Надо признать, в девяносто пятом у меня не было мечты. То есть совсем. Никакой. В восемнадцать лет положено иметь мечту. А у меня ее не было. Наверное, это тянулось с детского возраста. Когда была маленькой, детей часто спрашивали – кем хочешь стать, когда вырастешь? Подружки отвечали – врачом, артисткой… А я – «никем». Ведь когда вырасту, уже будет коммунизм.

Мы сидели в санитарной комнате больничного морга и пили водку Rasputin – ту, из рекламы с подмигивающим бородачом. Разбавляли тверским пивом, купленным с грузовика. На закуску – вобла, сушеные бананы и халва. Дефицитную воблу притаранил из казармы Костя Ярцев. Целых две рыбехи. Отмечали Костину двухдневную увольнительную. Вместе с его друзьями, бывшими одноклассниками – Лехой Мухиным и Генкой-минером. Они подрабатывали в морге – Муха санитаром, а Генка охранником.

Санитарная комната располагалась ближе к приемной и, соответственно, к выходу на улицу. Поэтому в ней не так воняло формалином, как в других, дальних помещениях. А использовалась она для отдыха сотрудников морга – стол, буфет, две узкие потрепанные кушетки, холодильник, который иногда вздрагивал и бился в истерике, умывальник и даже списанный из больницы черно-белый телевизор «Рубин». И еще печатная машинка «Эрика» – в углу, на широкой тумбе около больного холодильника.

Муха пел под гитару что-то серьезное, из Цоя. Костя мутузил пересохшую рыбеху о край стола и разъяснял приказы из устава подводника. Теперь я знала, что женщин на борту подлодки встречают так же, как адмирала – по всей выправке, непременно в верхней одежде. И что вобла выводит из организма стронций. Костя Ярцев – курсант военно-морского училища подводного плавания. У него была форма с бронзовыми якорями. И серьезные глаза. Я с ним познакомилась на ночной субботней «шизе». Это такая дискотека с двумя входами – бесплатным со стороны училищной казармы и по недорогим билетам для гражданских с улицы.

– Лешка, спой что-нибудь свое, – попросила я Муху.

– Гуталин. Прекрасно. Питает. Кожу… Гуталин. Обувщик под кустом с пьяной рожей… Хоть и пьян обувщик, но надежен. Гуталин-н-н.

Под «гуталин» звякнули стаканы.

– А помните, Лидия Аркадьевна потащила весь класс в Эрмитаж? – ударился в воспоминания Генка. – Поезд в метро сильно трясся, качался. Машинист резко тормознул, все попадали. Даже лампочки погасли на несколько секунд. Кто-то завалился на Лидию, и она грохнулась. Плашмя, в своем синем костюме с роскошной аметистовой брошью.

– Да-да! – подхватил Костя. – Потом нас построила в ряд и пытала – какой гаденыш ее толкнул.

– Ага, и ты спросил: Лидия Аркадьевна, что значит «гаденыш»? А она: гаденыш – то же самое, что и гад, но намного-намного хуже!

Муха затянул песню про любовь и туманы. Возвращаться в шумную общагу художественного училища не хотелось, и я сказала:

– Ребята, хорошо у вас здесь. Главное, тихо. Можно я здесь останусь? А что, могу макияж жмурикам делать. – Я потрясла в воздухе листочком: – Вот. Прейскурант на услуги морга. Макияж легкий – три у.е., сложный – пять.

– Да уж. Генка однажды так покойника разукрасил – мать родная не узнала. Здесь талант нужен. У тебя есть талант? – спросил Муха.