Гнус подождал, покуда госпожа Риндфлейш вышла из комнаты. Когда они остались одни и сапожник очутился в его власти, он начал:

– Итак, хозяин, теперь вам представляется возможность доказать, что вы мастер не только на мелкие починки, всегда удовлетворявшие учи… то есть меня, но можете также сшить пару хороших башмаков.

– С нашим удовольствием, господин учитель, с нашим удовольствием, – отвечал Риндфлейш смиренно и старательно, словно первый ученик.

– У меня хоть и имеется две пары башмаков, но при нынешней слякоти не мешает обзавестись еще лишней парочкой прочной, теплой обуви.

Риндфлейш уже стоял на коленях и снимал мерку. В зубах он держал карандаш и в ответ мог только мычать.

– С другой стороны, это время года всегда несет с собою что-нибудь новое для нашего города, в смысле духовных развлечений, например, а человеку они очень даже нужны.

Риндфлейш поднял на него глаза.

– Повторите еще раз, господин учитель. Да, да, человеку очень даже нужны. Наша община принимает это во внимание.

– Так, так, – буркнул Гнус. – Но я подразумеваю посещения нашего города достойными, выдающимися личностями.

– Я тоже так полагаю, господин учитель, и наша община держится того же мнения; завтра она созывает всех братьев во Христе на молитвенное собрание, на котором выступит прославленный миссионер. Вот как обстоят дела.

Гнус понял, что подобраться к актрисе Фрелих будет очень затруднительно. Он подумал и, не найдя больше окольных путей, двинулся напролом.

– В Обществе поощрения искусств нам тоже сулят, так сказать, выступление знаменитости, некоей актрисы… Впрочем, вам это известно не хуже, чем мне, любезный.

Риндфлейш молчал, а Гнус в страстном нетерпении дожидался ответа. Он был убежден, что человек у его ног начинен всеми необходимыми ему сведениями, надо только их из него выудить. Актриса Фрелих была пропечатана в газете, о ней говорили в учительской, ее имя красовалось в окне Кельнера. Весь город знал о ней, кроме него, Гнуса. Любой горожанин лучше, чем он, разбирался в жизни и в людях. Гнус, сам того не сознавая, спокон веку пребывал в этом убеждении и теперь был уверен, что сапожник-гернгутер сообщит ему все сведения о танцовщице.

– Она будет танцевать, любезный. В Обществе поощрения искусств. Воображаю, сколько туда набежит народу.

Риндфлейш кивнул.

– Люди и сами не понимают, куда бегут, – тихо и многозначительно отвечал он.

– Она танцует босиком, любезный. Прямо скажем – редкостное искусство.

Гнус не знал, чем бы все-таки пронять сапожника.

– Вы только подумайте: босиком!

– Босиком, – отозвался Риндфлейш. – О-хо-хо! Точно жены-амалекитянки, плясавшие вокруг идола![7]

И подхихикнул, единственно из смирения, так как темный человек дерзнул украсить себя словами Священного Писания.

Гнус досадливо ерзал на стуле, как будто слушая перевод нерадивого ученика, который вот-вот «сядет в лужу». Потом уперся кулаками в спинку стула и вскочил.

– Хватит уж вам снимать мерку, любезный, скажите мне без обиняков – вперед без стесненья, – приехала уже актриса Фрелих или не приехала? Вам это должно быть известно.

– Мне, господин учитель? – Опешивший Риндфлейш выпрямился. – Мне? Про танцовщицу?

– Вас от этого знания не убудет, – нетерпеливо добавил Гнус.

– О-о-о! Да не коснется меня грех высокомерия и самовозвеличения. Я готов возлюбить во господе босоногую сестру мою и буду молиться, чтобы господь судил ей жребий великой грешницы Магдалины.

– Грешницы? – надменно переспросил Гнус. – А почему вы считаете актрису Фрелих грешницей?

Сапожник стыдливо уставился в навощенный пол.