Во рту пересохло, язык – будто подошва. Я хотела извиниться за то, что упомянула Ирландию, но, прежде чем я успела что-то сказать, отец вылетел из комнаты.

Его не было всю ночь. Температура не спадала, а еще я начала волноваться, что папа ушел насовсем. Утром мне стало гораздо лучше, и я решила заняться самообразованием.

Я села так близко к крошечному телевизору, что мои короткие волосы встали дыбом от статического электричества. Пока позднее утро медленно перетекало в полдень, я посмотрела «Время вопросов» и «Охоту за антиквариатом»[37]. Старая-добрая катодно-лучевая трубка придавала мне уверенность в том, что я не зря трачу время. В смысл не вникала: не смотрела телевизор настолько внимательно, чтобы он меня действительно заинтересовал, а просто позволяла устойчивым выражениям и повторяющимся интонациям заполнять пустоту в голове. Я привыка-а-ла растягивать гласные и училась произносить «дом» с громкой и отрывистой «о» – «до-м-м».

Когда я, кажется, в сотый раз повторила слово «смех», до предела укорачивая «е» – «смх» – папа наконец-таки вернулся.

– Прости меня, – сказала я. – За то, что я вспомнила… Ну, за то, что я не поняла, в чем план. Еще я серьезно подумала над своим акцентом. Может, я смогу сойти за англичанку?

– Давай послушаем, – сказал он.

Я начала изображать ведущего из «Голубого Питера»[38]:

– «А теперь займемся кое-чем другим. Попроси у своего учителя или родителей клейкий картон и ножницы с закругленными кончиками».

Он внимательно посмотрел на меня, а потом сунул два пальца в рот и громко свистнул.

– Красота!

– Правда? Хорошо получилось?

– Как никогда! Вот, пообедай.

Он принес с собой огромное количество коробок с едой навынос и начал их открывать. Были и бургеры с говядиной, и чипсы, и бобовое пюре, а еще куча лотков с коричневым и другими соусами. Это был пир, разложенный на отдельные составляющие. Даже у булочек для бургеров были свои маленькие гробики из пенопласта.

– Откуда у тебя на это деньги? – Как только я произнесла эти слова, я сразу зажала рот руками, потому что побоялась, что говорю, как мама.

Но на этот раз папа не испугался финансового вопроса.

– Сложные заказы, – сказал он, открывая бутылку вина с откручивающейся крышкой. – Проверяешь в спешке за стойкой, и потом просишь кухню пересобрать. Когда ты отдаешь им деньги, они уже слишком измучены, чтобы все пересчитывать. Уже готовы сами тебе заплатить, лишь бы ты взял свою еду и убрался. Озадачь человека как следует – разбей простую вещь на мелкие составляющие и заставь упаковать их по второму кругу – и никто никогда не заподозрит, что ты ограбил его средь бела дня.

Так мы жили несколько недель. У отца было не много способов раздобыть наличные. Самый любимый – воровать ведерки с макрелью у рыбаков-любителей и перепродавать их рыботорговцам. Кажется, никому на острове не было дела до этого мошенничества, во всяком случае пока его жертвами становились только приезжие с Большой земли.

В пабах отец изображал из себя Гудини, развлекая туристов на мотоциклах, которые взамен угощали его выпивкой. Он умел делать трюк со скачущей зубочисткой. Или он спорил с кем-нибудь, что прикончит три пинты пива быстрее, чем оппонент – три рюмки. Больше всего впечатляло его умение дымить пальцами – секрет заключался в том, что он сжигал боковину спичечного коробка и втирал остатки в большой палец.

Для магазинов у нас с папой была выработана целая схема грабежа. Он заполнял рюкзак продуктами и оставлял его где-то в дальнем безлюдном проходе. Потом в магазине появлялась я, подбирала рюкзак и через главный вход давала стрекача до самого отеля, где мы встречались после того, как папа пропустит пару стаканчиков.