Наконец наступил этот день, день, исполненный надежды и страха, когда творениям Микеле предстояло заслужить либо похвалу, либо насмешки избранного сицилийского общества.

– Как, все еще не готово? – с отчаянием воскликнул мажордом, врываясь в толпу рабочих. – Боже мой, о чем же вы думаете? Сейчас пробьет семь часов, в восемь начнут съезжаться гости, а половина залы еще не убрана!

Так как это замечание не относилось ни к кому лично, никто ему не ответил, и рабочие продолжали торопливо делать свое дело, каждый в меру своих сил и умения.

– Дорогу, дорогу цветам! – закричал глава этой немаловажной отрасли дворцового хозяйства. – Ставьте сюда, за эти скамьи, сто кадок с камелиями.

– Как же вы собираетесь ставить сюда цветы, когда еще не постланы ковры? – спросил мажордом с глубоким вздохом.

– А куда же прикажете мне ставить мои кадки и вазы? – продолжал кричать главный садовник. – Почему ваши обойщики еще не кончили?

– Вот именно! Почему они не кончили! – повторил мажордом с чувством глубокого возмущения.

– Дорогу, дайте дорогу лестницам! – раздался новый голос. – Зала должна быть освещена к восьми часам, а мне нужно еще немало времени, чтобы зажечь все люстры. Дорогу, дорогу, прошу вас!

– Господа живописцы, убирайте свои леса, – закричали в свою очередь обойщики, – мы ничего не можем делать, пока вы здесь!

– Что за безобразие, что за шум, просто какое-то столпотворение вавилонское, – бормотал мажордом, утирая лоб, – уж я ли не старался, чтобы все было сделано вовремя и там, где полагается, сто раз наказывал это каждому, а вы сбились в кучу, ссоритесь из-за места, мешаете друг другу, а дело не продвигается. Безобразие, это просто возмутительно!

– А кто виноват? – сказал главный садовник. – Что ж, мне развешивать гирлянды по голым стенам и ставить цветы прямо на доски?

– А я, как доберусь я до люстр, – закричал главный ламповщик, – если обойщики убирают мои стремянки, чтобы стелить ковры? Вы думаете, мои рабочие – летучие мыши, или хотите, чтобы я позволил тридцати добрым парням сломать себе шею?

– А как же моим ребятам стелить ковры, – спросил, в свою очередь, главный обойщик, – если маляры все еще не убрали свои леса?

– Как, вы хотите убрать леса? Да ведь мы стоим на них! – крикнул один из маляров.

– А все это из-за вас, господа мазилы, – в отчаянии возопил мажордом, – вернее, из-за вашего мастера, он один во всем виноват, – прибавил он, увидев, что юноша, к которому он обращался, при слове «мазилы» сердито сверкнул глазами. – Всему виной этот старый безумец Пьетранджело, а он, ручаюсь, даже не явился сюда присмотреть за вами. Ну где он? Не иначе как в ближайшем кабачке.

Тут сверху, из-под купола, раздался чей-то звучный и свежий голос, напевавший старинную песенку, и раздраженный синьор Барбагалло, подняв глаза, увидел блестящую лысую голову главного мастера. Старик явно поддразнивал мажордома; будучи хозяином положения, он хотел собственноручно еще кое-что подправить в своей работе.

– Пьетранджело, друг мой, – сказал мажордом, – да вы просто смеетесь над нами! Это уж слишком! Вы ведете себя как старый избалованный ребенок, кончится тем, что мы поссоримся. Сейчас не время шутить и распевать застольные песни.

Пьетранджело не соблаговолил даже ответить. Он только пожал плечами и продолжал разговаривать с сыном, который, стоя еще выше, под самым куполом, старательно покрывал краской тунику плясуньи из Геркуланума, плывущей по синему полотняному небу.

– Хватит фигур, хватит оттенков и всех этих складок! – закричал взбешенный управляющий. – Ну кого черт понесет на эту верхотуру разглядывать, все ли в порядке у ваших богов, еле видных под небесным сводом? Общая картина хороша, а большего и не нужно. Ну, спускайся, старый хитрец, не то я тряхну лестницу, на которую ты взгромоздился.