– Это я и сама поняла. Этот молодчик загрыз бы папеньку, если б духу хватило, – ответила я, глотнув отвара. – Ему что, отец денег не дал на выпивку?

– И ничегошеньки ты не поняла. Тут дело не мелочное совсем. И, между прочим, я знаю из-за чего весь сыр-бор, – тётя опять сделала паузу, широко раскрыла глаза и с восторгом выложила: – Из-за женщины! Они её не поделили!

В сумерки комната окрасилась сиренево-серым, наполнилась таинственностью и печалью. И уютная штора, и цветы, и мои собственные руки выглядели иначе.

Накормив меня и ошеломив новостями, Моник давно убежала по каким-то делам и всё не возвращалась. Мне бы заснуть, как уговаривала тётя, но не удавалось. Мысли роились в голове, и она гудела, будто медный котёл. Ещё этот стук со двора… Уже второй час оттуда доносились равномерные удары, словно кто-то выбивал старую перину. Сколько же этих перин?!

Я, наконец, не выдержала и попыталась встать, чтобы увидеть, кто это был. Ноги болели и не слушались, но я – упрямая. Опираясь то на стул, то о стену, то о кровать, я переползла к окну и в изнеможении уселась на деревянную крышку низкого бюро. Выглянула в окно. Вместо Себастьена, выбивающего матрасы и подушки, у кряжистой груши топтался Этьен. Рубаха местами вылезла из штанов. Ни шляпы, ни сюртука. Лица не видно, лишь волосы мокрые, взъерошенные. Этьен колотил кулаками по напоминающему свёрток, плотному тюку, подвешенному на ветке. Опять и опять. Яростно, словно хотел выместить всё, что скопилось внутри.

Теперь я понимала, почему почувствовала такую нечеловеческую ненависть Этьена не только ко всем, но и к самому себе в момент, когда забирала его боли. И слова лекарского сына, брошенные в сердцах, обрели смысл, хоть и не стали от того слаще.

Немудрено ненавидеть весь мир, когда первая любовь обернулась смертью. Немудрено ненавидеть меня за то, что исцелила от физической боли, ведь та уменьшает душевную. Я наблюдала за Этьеном, отчасти чувствуя вину за то, что из-за меня ему приходится находиться в этих стенах. Возможно, именно этого и хотел лекарь. Вынудить сына остаться. Больного или здорового. Любыми способами.

Этьен завязал повисшие мокрыми сосульками волосы в хвост и с остервенением принялся опять колошматить тюк. Не только руками. Коленями. Пнул носком сапога с разбегу. Тяжелый тюк отлетел, но Этьен ловко отскочил и всадил с силой кулак в безмолвную тряпичную массу.

Я коснулась пальцами пятна на груди. Оно еще саднило. Этьенов шрам отдавал мне должное. А если бы я всё знала, поступила бы иначе? Кто угадает… Да и стоит ли гадать: что сделано, то сделано. Обратно не вернёшь. Я в своей нынешней слабости только и годна была на то, чтобы сидеть у окна и смотреть на бьющегося в отчаянии парня.

С упоением, с каким доносят головокружительные сплетни и делятся страшными секретами, Моник рассказала о девушке, что жила в этой комнатке. О мадемуазель Жюли. Миловидной, веселой, моего роста и склада. Она была гувернанткой дочерям мсьё Годфруа, четырнадцати и пяти лет.

Говорят, Этьен сначала просто переглядывался с ней за обедом и ужином. Ни с того, ни с сего начал усердно играть и заниматься с сёстрами, когда те были на попечении гувернантки. А потом вроде видели Этьена и мадемуазель Жюли, целующихся в тени сада, а соседи – гуляющих в выходные в лесочке за городом. Видели, как пылкий юноша спускался из ее комнатки в такой час, когда незамужним девушкам давно пора спать. Этьен будто бы даже обмолвился с другом о женитьбе, несмотря на предостережения и недовольство отца.