Рисунок и живопись связаны меж собой так же, как в любом событии связаны план и воплощение плана. Разбирая совершенное действие, невозможно знать, существует ли его план отдельно: ведь он уже внутри события и неотторжим от него. Цвет – вещь органическая, он присутствует везде. Все вокруг художника наполнено цветом, его собственным цветом или цветом его культуры, мир – цветной. Отдельно взятого рисунка – то есть черно-белого плана существования – в природе нет; рисунок – это самая абстрактная абстракция. Возможно, приблизительные контурные наброски и лежали на столе у Бога, но это доподлинно неизвестно. Каждому художнику приходится проверять этот факт опытным путем.

Прямо в берлинском аэропорту Гузкин дал интервью.

– Вы думаете, что силы реакции победят? – спросила немка, одетая бедным мальчиком. Гузкин пригладил бородку, скорбно сощурился и признался, что, увы, не исключает такой возможности. Не может совсем исключить. Ситуация сложилась тяжелая.

– А велик ли процент людей, приветствующих реформы в России?

И здесь Гузкин должен был с сожалением констатировать, что процент этот, как ни горько сознавать, ничтожно мал. Интеллигенция, да, пожалуй, творческая интеллигенция – вот и всё.

– Но именно творческую интеллигенцию и выдавливают из страны, не так ли?

– И так было, к сожалению, всегда, – закручинился Гриша Гузкин. – Шагал, Кандинский, Бродский, Ростропович. Этот скорбный список изгнанников можно длить бесконечно.

– Можно ли сказать, что ваш талант – причина вашего изгнания? – и карандаш завис над блокнотом.

– Зачем России талантливый человек? – горько сказал Гузкин. – Страна гонит таких прочь!

– Как я слышала, в двадцать первом году Ленин выслал всех философов. Погрузил мыслящих людей России на пароход – и отправил в Европу. Вероятно, трагедия такого масштаба не прошла для страны бесследно.

Гузкин покивал. Он ничего не слышал об этом пароходе, предполагал, что журналистка путает, но на всякий случай промолчал. Зачем бы Ленину тратиться на пароход и отпускать философов в плавание? Почему не отправить в Сибирь? И главное – зачем делать врагам хорошо? Ведь эмиграция в Европу – это же хорошо? Что-то не складывалось в этой истории.

– Но есть ли надежда на возрождение России? После семидесяти лет коммунизма? – допытывалась немка, чей отец в сорок третьем бомбил Ленинград.

– О да, – сказал Гузкин, – надежда есть. Но примите во внимание семьдесят лет деструкции. – Он вовремя спохватился, что слово «деструкция» в свете теорий постмодернизма скорее имеет положительное значение, и поправился. – Семьдесят лет лжи, террора, тоталитаризма. Это наложило свой отпечаток. Неизгладимый, – добавил он для верности.

– Но ведь русские – способная нация, не так ли?

– Ах, не надо преувеличивать способности нации! Я не сторонник русского шовинизма.

– Значит, вы – не патриот?

– Патриотизм, как хорошо сказал Лев Толстой, и я присоединяюсь к его мнению, – заметил Гриша Гузкин, – есть последнее прибежище негодяев. Я презираю пороки своей Родины, я стыжусь за Россию, мне отвратительна страна, которая семьдесят лет прожила в рабстве и сейчас не нашла в себе сил идти вместе с цивилизованным человечеством.

– Если я правильно поняла вас, – сказала немка, – вы руководствуетесь в своем творчестве не национальными приоритетами, а так называемыми абстрактными гуманистическими ценностями, то есть теми ценностями, которые традиционно преследовались в России. Вы скорее – космополит, не так ли?

– Я – гражданин мира, – сказал Гузкин с достоинством.