И вообразить нельзя было, что будет некогда день – и все они, гонимые и отверженные, выйдут плечом к плечу, и позволено будет стоять среди них, смотреть на их картины, радоваться их победе.

Совсем рядом с Павлом невысокий, в клетчатой рубахе навыпуск, в очках, криво сидящих на кривом лице, Захар Первачев, тот самый, который едва не подрался с Хрущевым на скандальной выставке времен «оттепели», тот самый, про которого Суслов, тогдашний идеолог партии, говорил, что Первачев-де «враг номер один», словом, тот самый Первачев разговаривал с лидером нового поколения – Семеном Струевым. Вокруг них группировались художники, чьи имена давно были всем известны: Стремовский, Дутов, Пинкисевич, Гузкин. Они говорили о западных галереях и контрактах – темах в ту пору новых. Подруги и жены художников, стоявшие более широким кругом, комментировали успех мужчин. Художники меж собой говорили так:

– Зовут в Нью-Йорк. Говорят, лучшая галерея.

– Галерея – это музей, да?

– Объясните Эдику, что такое галерея.

– Галерея – основа свободного искусства.

– Хозяин галереи продает что хочет?

– Независимый человек.

– Никому не подчинен?

– Абсолютно свободная личность.

– А деньги кто платит?

– Он и платит.

– Где ж он деньги берет? Вдруг – ворюга?

– Ты сошел с ума. Совесть свободного искусства?

– Может, он прохвост.

– Надо цены заранее обсудить. Чек получишь – а там на кальсоны не хватает.

– Есть у меня кальсоны.

– Я говорил, Гриша сколотит состояние.

– Без галереи – нельзя. Надо участвовать в смотрах мирового искусства.

– Надо почувствовать дух времени.

– А гарантии?

– Какие гарантии?

– Вдруг там обманут?

– Обманут здесь. Мне за картины здесь сроду не платили!

– Они еще отдадут нам долги, отдадут!

– Они еще вспомнят!

– Надо доказать, что мы правы!

Так говорили художники. А женщины их говорили так:

– Девочки, доллар падает. Рита, скажи Эдику, пусть берет только в фунтах.

– Ах, Клара, хоть задаром, но в музей.

– Я один раз в жизни увидеть хочу, как за картину платят деньги.

– Фергнюген, атташе немецкий, прислал Грише ящик баварского пива. Я удивилась, а Гриша сказал, что он ему рисунок подарил.

– Пусть дарит сразу два, а ты проси шубу.

– Эдику не надо ничего, он любую вещь отдает задаром. Говорит: мне спокойнее, что картина сохранится, при обыске не порвут.

– А Гриша говорит: всякая работа должна что-то стоить.

– Это оттого, что вас не обыскивали ни разу, не знаете, что с картинами бывает.

– Как это не обыскивали? Мне гэбэшник супницу кузнецовскую раздавил – от прабабки наследство. Полез, гад, на верхнюю полку книжки трясти и коленом на буфет встал, аккурат в супницу. Со мной чуть инфаркт не сделался, я думала, я его задушу, гада.

– Все-таки не картина.

– Да она красивей будет иной картины. И вынесла, страдалица, сколько. Другие люди столько не вытерпели, сколько моя супница. В Харбин плавала, в Париже жила, перед войной в Ригу переехала – и вот гэбэшник ее натрое разломал. Коленом своим жирным.

– А как на выставках холсты бритвами резали? Это тебе не супница.

– Помните, помните, как гэбэшники холсты резали?

– Если не шубами, так золотом, девочки, берите. Золото в доме не помешает.

Струев с Первачевым стояли поодаль от остальных и говорили друг с другом негромко, короткими фразами.

– Они спрятались и ждут, – сказал Первачев, – как тогда, в «оттепель».

– Зачем им прятаться? Просто наблюдают, сидя на даче.

– Власть так просто не отдают.

– Ищут победителя, чтобы его сделать своим.

– Думаете?

– Знаю.

– Думаете, мы – победители?

– Поглядите вокруг, Захар.

Лидер нового поколения и лидер так называемых шестидесятников рука об руку шли по залу и оглядывали зал, а люди в толпе поворачивались, чтобы рассмотреть их лица.