Она отпивает еще глоток. Ставит бокал на место. Я что-то ей отвечаю, и она что-то пишет в своем желтом блокноте, который держит на коленях, потом задает мне очередной вопрос, берет бокал, отпивает глоток. Под толстым слоем косметики ее лицо кажется неживым, словно оштукатуренным.

Ларри, Барри, Джерри, Терри, Гари – я уже путаюсь в ее бывших бойфрендах. Она говорит, что теряет бойфрендов примерно с такой же скоростью, с какой теряет своих подопечных.

Она говорит, что на этой неделе цифры опять изменились. Уцелевших осталось сто тридцать два человека по стране в целом, но коэффициент самоубийств снова выравнивается.

Согласно моему сегодняшнему расписанию, я сейчас чищу синюю плитку на полу – такие маленькие шестигранные плиточки. Мне нужно вычистить все зазоры. Более триллиона миль тонких полосок цементного раствора. Если вытянуть их в одну линию, получится десять расстояний до Луны и обратно, и всё – в черной плесени. Я окунаю зубную щетку в нашатырный спирт и соскребаю налет. Запах аммиака, смешанный с запахом дыма от сигареты психолога, вызывает во мне неприятную слабость и учащенное сердцебиение.

В голове все плывет. Аммиак. Сигаретный дым. Фертилити Холлис продолжает названивать мне домой. Я не решаюсь взять трубку, но я доподлинно знаю, что это она.

– В последнее время тебя не донимали какие-нибудь незнакомые люди? – спрашивает психолог.

Она спрашивает:

– Тебе никто не звонил с угрозами?

Когда она разговаривает вот так, с сигаретой во рту, она похожа на пса, который рычит на тебя, попивая розовый мартини. Затяжка, глоток, вопрос; дышать, пить, говорить – она демонстрирует все основные способы применения человеческого рта.

Раньше она не курила, но в последнее время все чаще и чаще она говорит мне, что ей страшно стареть.

– Может быть, если бы у меня в жизни сложилось хоть что-то… – говорит она, доставая из пачки новую сигарету. А потом что-то вдруг начинает пищать – бип, бип, бип, – и она нажимает на кнопочку у себя на часах, и писк прекращается. Она тянется за своей большой сумкой, что стоит на полу возле унитаза, и достает пластмассовый бутылек. – Имипрамин, – говорит она. – Извини, но тебе я его предложить не могу.

В самом начале работы программы поддержки всем уцелевшим выдавали успокоительные препараты: ксанакс, прозак, валиум, имипрамин. План провалился, потому что многие подопечные копили свои еженедельные дозы в течение трех, шести или восьми недель, в зависимости от веса, а потом просто глотали все разом, запивая неразбавленным виски.

С подопечными в плане лекарств ничего не вышло, зато хоть психологам стало хорошо.

– Ты не замечал, за тобой не следили? – спрашивает она. – Кто-нибудь с пистолетом или с ножом, поздно вечером, когда ты идешь от автобусной остановки?

Я скребу зубной щеткой зазоры между плитками на полу, от черного – до коричневого, от коричневого – до белого, и говорю: а почему ты об этом спрашиваешь?

Она говорит:

– Просто так.

Нет, говорю, мне никто не угрожал.

– Я пыталась тебе позвонить на неделе, но ты не брал трубку, – говорит она. – Что происходит?

Я говорю: ничего.

На самом деле я не отвечаю на звонки, потому что не хочу разговаривать с Фертилити Холлис, пока не встречусь с ней лично. В тот раз, по телефону, она казалась такой возбужденной, прямо бешеной в плане секса, так что я не могу рисковать. Тут я соперничаю сам с собой. Я не хочу, чтобы она влюбилась в меня в виде голоса в телефоне и в то же время отвергла меня как реального человека. Лучше всего, если мы с ней вообще больше не будем общаться по телефону. Живой я – странный, придурочный, жуткий, уродливый – уж никак не смогу соответствовать ее фантазиям, поэтому у меня есть план, кошмарный план, как заставить ее меня возненавидеть и в то же время влюбиться в меня без памяти. Соблазнить ее, не соблазняя. Привлечь к себе, не привлекая.