Забыла уже, как я испугался сперва.

Ох, как я испугался сперва.

И как Дилька из-за этого испугалась.

Она думала, что я шучу или дуркую опять – это когда я на ее песенку перекосился весь и начал орать. Хихикала, уворачивалась и все напевала, громче и громче. Потом увидела, что не шучу, буркнула: «Не ори» – и замолчала. Потом, конечно, вообще завернулась, надула полные очки слез и застыла – только руку все отбирала. А я хватал, дергал ее к себе и повторял: «Что это? Что это, а?» Пока не сообразил, что так толку не добьешься. Помотал головой, в которой, кажется, что-то ржаво забренчало, подышал, сел на корточки и попробовал говорить нормально.

Дилька не сразу, но оттаяла. И объяснила, что сегодня на продленке обычной учительницы, Аллы Максимовны, не было – она пошла нашу Фариду Мидхатовну проведать, – и вместо нее была татаричка Резеда Бадрутдиновна, которая вдруг стала разыгрывать с ними разные сказки, по голосам. Дильке на радость. С пацанами про шурале – ну, это все знают, про лешего, который всех щекотил до смерти, пока на толкового парнишку не нарвался, он назвался Былтыром, это «прошлый год» значит, и шурале пальцы в стволе дерева зажал – и так далее. А с девчонками – про сиротку в гостях у ведьмы.

Я попросил Дильку пересказать сказку. Она уже успокоилась и приступила к капризам в обычном, кокетливом режиме: я по-татарски не помню, мне надоело, я пить хочу, да и есть, вообще-то, тоже. Я хотел заскрипеть зубами, но тут меня осенило. И я сказал – а пошли в «Макдональдс», как раз недалеко от нас открылся, на полпути к вокзалу. И мы, конечно, пошли. Дилька через минуту спросила: «С ранцем прямо?» – и я потащил ее ранец. Еще уточнила: «А мама с папой не хотят?» – и я уверенно ответил: «Не хотят».

Мама с папой все время смеются над нашей любовью к ресторанным бутербродам – хотя мама, например, сама очень любит биг-маки, а папа – молочные коктейли. Но теперь мама вряд ли ради биг-мака вспомнит, что человеческий организм заточен под питание чем-то, что нужно жевать. И папа вряд ли вспомнит вообще что-нибудь.

Я тоже ничего вспоминать не хотел. Я хотел есть. Так, что руки тряслись.

Поэтому мы с Дилькой набрали сэндвичей, куриных наггетсов и кучу картошки – и набросились. Я мёл, как папа в понедельник, – нет, нет, не вспоминаю, – Дилька почти не отставала. Одобрительно поглядывали друг на друга, отвлекались, чтобы с хлюпом всосать немного коктейля через трубочки, проследить за тем, чтобы глотался он не сразу, а согревшись во рту, ведь не май месяц и вообще у нас ухогорлонос слабый, не забываем. И снова вгрызались.

На втором биг-маке скорость упала. Мы стали тяжелыми в пузе и руках, как мама говорит – осоловели, и принялись светски беседовать. Меня малость отпустило, и я стал спрашивать, как в школе, как на продленке, ну и опять про сказки, конечно. Дилька вспомнила точное название, я вспомнил, что здесь бесплатный Wi-Fi, вытер руки и вытащил телефон. Дилька тут же потребовала поставить последний ролик, где родители поют. Еще здоровые и нормальные. Всего-то дней пять прошло, елки.

Я не стал объяснять, что от этого ролика теперь выть хочу. Просто сказал: «Потом». Дилька надулась. Ничего, как надулась, так и сдуется, проверено.

Я сказки не люблю. И не знаю. И папа с мамой тоже – ну, мама только камыр-батыра[16] готовит иногда, если тесто остается. Ну и про шурале с кыш-бабаем[17] все слышали, конечно. Хотя еще больше народу почти всерьез считает, что по-татарски Дед Мороз называется Колотун-бабай, Баба-яга – Кошмар-апа, а трактор – шайтан-арба. Местный юмор такой.