Сейчас в Жиленкове ничего не было от того прежнего военнопленного, каким он был всего-то год назад. В первую очередь он изменился внешне – прибавил в весе, щеки заметно округлились, кожа сделалась лоснящейся. В немецкой армии, похоже, он достиг благополучия.

Всем бы так жить!

Бывший сосед по нарам в одну минуту пережил целую симфонию чувств, отразившуюся в его округлившихся глазах. Неподвижным оставалось только лицо, выглядевшее суровым и значительным. Он и раньше не был особенно привлекательным, а сейчас точно было понятно, что творец не удосужился подобрать для его внешности подходящую форму. Небрежно слепленный, будто бы на авось, с нелепо торчащими из-под фуражки большими ушами, он должен был бы вызывать у военнопленных снисходительные улыбки, однако потешаться никто не спешил.

Сбежав по ступеням, Жиленков-Варфоломеев широко распахнул объятия, как будто в порыве радости хотел сгрести в охапку весь строй, но, подступив к бывшему соседу по нарам, лишь только сдержанно протянул руку.

– Вот так встреча!

Рукопожатие Жиленкова оказалось на редкость крепким. Лицо дрогнуло и растеклось в доброжелательной улыбке.

Вблизи Жиленков был не так суров, как на трибуне. Таврин отметил, что фуражка на его заметно вытянутой голове сидела на самой макушке и была явно не по размеру. По тому, как он носил форму, в нем можно было сразу определить человека штатского. Отсутствовало в нем то щеголеватое умение носить форму, какое всегда присутствует у кадрового военного. Да и сам он казался каким-то ненастоящим, ряженным в чужую одежду.

– Я тоже не ожидал.

Военнопленные повытягивали шею, наблюдая за встречей двух приятелей.

– Знаешь, а я часто вспоминаю тот кипяток, которым ты меня поил в лагере, когда я загибался от простуды. Если бы не твоя забота, так мы бы с тобой сейчас не разговаривали.

Таврин смущенно улыбнулся.

– Я не сделал ничего особенного. На моем месте так поступил бы каждый.

Жиленков нахмурился. Стало заметно, что ему есть чего вспомнить. Выждав паузу, он сказал:

– Не скажи… Мне тут пришлось много чего увидеть и пережить. Близких за корку хлеба задушат, только чтобы самим выжить. Давай отойдем…

Жиленков, попридержав Таврина за локоток, отвел его в сторонку. Военнопленные больше его не интересовали, казалось, что сейчас он был занят более важным делом. Комендант лагеря, длинный худой немец, встав перед строем, заговорил, слегка растягивая слова:

– Господа военнопленные, советую вам подумать над предложением генерал-лейтенанта Жиленкова. Это ваш шанс, чтобы достойно продолжить свою жизнь и своей доблестной службой помочь вермахту избавить Россию от большевизма и установить в ней новый порядок. Всем, кто хочет служить фюреру и доблестной Германии, подойти к старостам барака. А теперь – разойтись!

Военнопленные расходились медленно. Обычно так разбредаются с кладбища. Минуту назад была похоронена еще одна надежда.

– Быстро ты растешь, – заметил Таврин, – от простого шофера – до генерала!

– А ты не удивляйся, – сдержанно сказал Жиленков. – Во время войны еще и не такие стремительные карьеры получаются. Гитлер так вообще из ефрейторов в главнокомандующие шагнул!

Через несколько минут плац опустел. На расчерченном белой краской асфальте осталась осыпавшаяся с обуви грязь. Дежурный, вооружившись совком, бежал на плац, чтобы устранить непорядок, – немцы не прощают оплошности даже в малом.

Петр Таврин невольно обернулся – не слушает ли кто?

– Если ты окажешься порасторопнее, то обещаю тебе, что твоя карьера будет не менее стремительной, чем моя. Закурить хочешь? – неожиданно спросил Жиленков.