– Аттикус, посмотри, пожалуйста, вон на то дерево.

– Которое?

– На участке Рэдли, вон то, поближе к школе.

– Вижу, а что?

– Оно умирает?

– Нет, почему же? Смотри, листья все зеленые, густые, нигде не желтеют…

– И это дерево не больное?

– Оно такое же здоровое, как ты, Джим. А в чем дело?

– Мистер Рэдли сказал, оно умирает.

– Ну, может быть. Уж наверно, мистер Рэдли знает свои деревья лучше, чем мы с тобой.

Аттикус ушел в дом, а мы остались на веранде. Джим прислонился к столбу и стал тереться о него плечом.

– Джим, у тебя спина чешется? – спросила я как можно вежливее.

Он не ответил. Я сказала:

– Пойдем домой?

– После приду.

Он стоял на веранде, пока совсем не стемнело, и я его ждала. Когда мы вошли в дом, я увидела – он недавно плакал, на лице, где положено, были грязные разводы, но почему-то я ничего не слыхала.

По причинам, непостижимым для самых дальновидных пророков округа Мейкомб, в тот год после осени настала зима. Две недели стояли такие холода, каких, сказал Аттикус, не бывало с 1885 года. Мистер Эйвери сказал – на Розеттском камне[12] записано: когда дети не слушаются родителей, курят и дерутся, тогда погода портится; на нас с Джимом лежала тяжкая вина – мы сбили природу с толку и этим доставили неприятности всем соседям и напортили сами себе.

В ту зиму умерла старая миссис Рэдли, но ее смерть прошла как-то незаметно, ведь соседи видели миссис Рэдли, кажется, только когда она поливала свои канны. Мы с Джимом решили, что это Страшила наконец до нее добрался, но Аттикус ходил в дом Рэдли и потом, к нашему разочарованию, сказал – нет, она умерла естественной смертью.

– Спроси его, – зашептал мне Джим.

– Ты спроси, ты старше.

– Вот поэтому ты и спрашивай.

– Аттикус, – сказала я, – ты видел мистера Артура?

Аттикус строго посмотрел на меня поверх газеты.

– Нет, не видел.

Джим не дал мне спрашивать дальше. Он сказал – Аттикус все еще не забыл нашего похода на Страшилу, так что лучше давай про это помолчим. И еще Джиму казалось, Аттикус подозревает, что в тот вечер летом дело было не только в раздевальном покере. Джим сказал – у него нет никаких оснований так думать, просто он нюхом чует.

Наутро я проснулась, поглядела в окно и чуть не умерла от страха. Я так завизжала, что из ванной прибежал Аттикус с намыленной щекой.

– Конец света! Аттикус, что делать?!

Я потащила его к окну.

– Это не конец света, – сказал Аттикус. – Это идет снег.

Джим спросил, долго ли так будет. Он тоже никогда не видал снега, но знал, какой он бывает. Аттикус сказал – он знает про снег не больше Джима.

– Но думаю, если он будет такой мокрый, как сейчас, он превратится в дождь.

Когда мы завтракали, зазвонил телефон – и Аттикус вышел из-за стола. Потом вернулся и сказал:

– Звонила Юла Мэй. Цитирую: «Поскольку в округе Мейкомб снега не было с тысяча восемьсот восемьдесят пятого года, в школе сегодня занятий не будет».

Юла Мэй была главная телефонистка нашего города. Она всегда передавала разные важные новости, приглашения на свадьбы, возвещала о пожаре и в отсутствие доктора Рейнолдса советовала, как оказать первую помощь.

Когда Аттикус наконец велел нам успокоиться и смотреть не в окна, а в свои тарелки, Джим спросил:

– А как лепить снеговика?

– Понятия не имею, – сказал Аттикус. – Мне жаль вас огорчать, но, боюсь, снега не хватит даже на порядочный снежный ком.

Вошла Кэлпурния и сказала – вроде не тает. Мы выбежали во двор – он был покрыт тонким слоем мокрого снега.

– Не надо по нему ходить, – сказал Джим, – от этого он пропадает.

Я оглянулась: там, где мы прошли, оставались талые следы. Джим сказал – надо подождать, пускай снегу нападает побольше, мы его весь соберем и слепим снеговика. Я подставила язык под пушистые хлопья. Они обжигали.