Сердце заколотилось где‑то в горле, вязкий воздух застревал в легких, до боли распирал грудь.

Точно так же описывала Алиса и своего мучителя! Она даже на этикетках зеленого горошка пририсовывала великану родимое пятно и писала возле правой руки эти самые слова!

А ведь я не верила, горько шутила: «Ну да! Все инопланетяне делают русские татушки. Чтобы у нас за своих признавали. А зеленую кожу объясняют многолетним пьянством».

Ненадолго на кухне повисла звенящая тишина. Слася чуть наклонила голову и затихла, словно ждала, пока переварю услышанное или поверю в него.

А у меня не было ни душевных, ни физических сил хоть что‑то ответить, хоть как‑то отреагировать.

Колючий ком застрял в горле, слезы так и просились на глаза.

Алиса… Она делилась пережитым в плену, а я… я издевалась.

Я до зубовного скрежета стиснула челюсти, чтобы не разреветься, прямо здесь, при студентке. Почему‑то казалось постыдным, некрасивым вот так сразу «потерять лицо», расклеиться окончательно.

Общение со Сласей оказало удивительный, не побоюсь этого слова – терапевтический эффект на мою измученную психику.

Рассказав о судьбе сестер, мрагулка не потребовала откровений взамен. Мы просто выпили еще чаю, поболтали о Перекрестье, об Академии и преподах. И, заметив, что я расслабилась, а веки откровенно слипаются, мрагулка сама вскочила и засобиралась уходить.

Я проводила ее до дверей.

– Я еще зайду? – с надеждой спросила Слася. – Обещаю не проситься в группу! – она приложила ладонь к виску, словно отдавала честь.

– Заходи, поболтаем. У меня тут тоже ни подруг, ни приятелей, – кивнула я.

– Тогда до встречи. По расписанию гляну, когда вы свободны, – воодушевленно выпалила Слася и юркнула за дверь.

Только я погасила свет и устроилась в постели, в дверь снова постучали.

Да что ж за день‑то?

– Да? – промямлила я.

В комнату влетел энергичный Вархар. Самолично нахлопал самое яркое освещение – у меня аж искры из глаз посыпались – и небрежно шлепнул на рабочий стол бумажную кипу. Высотой с половину моего роста, она подозрительно поползла вбок, грозя упасть и разлететься по комнате. Но Вархар уставился на стопку и грозно нахмурился. Бумаги замерли на полпути, наверное, в суеверном ужасе. Теперь кипа напоминала слеш.

Черт знает что!

Не жилье, а проходной двор! Надо бы поставить какой‑нибудь суперзамок, а еще лучше – устройство для отпугивания нежеланных посетителей.

– Да почему же у вас двери‑то не запираются! – возмутилась я.

Вархар поправил бумаги и между делом обронил:

– А ты чего? Не поняла? Магией запираются у нас двери, магией, Оля. Просто представляешь, что дверь заперта и ее никто, кроме тебя, не откроет. Иначе зачем было брать у тебя энергию и кровь? Ну когда я тебя до жилища провожал, а ты укола испугалась как школьница?

Я снова мысленно чертыхнулась – раз пять, не меньше. Ну, вот чего мне стоило вообразить, что дверь заперта, а то и вовсе – замурована?

Тем временем проректор пробежался взглядом по комнате и, заметив, что я сижу на кровати, ухмыльнулся. Его мутный взгляд и румяные щеки не сулили ничего хорошего.

– Ольга! Тебе очень идет эта тонкая пижама, – с придыханием произнес Вархар, и улыбка его стала шире. И, что еще хуже – гораздо нахальней. – А как тебе идет кровать! Я вообще считаю, что главное место женщины на кровати!

– Ага. А еще на кухне и беременной, – усмехнулась я. Но проректор не оценил анекдот из моего мира.

– На кухне лучше кухарка, – поучительно произнес он. – А женщина… – Проректор обвел руками воздух, словно очерчивал гитару, и хищно ухмыльнулся. Правая бровь его вскинулась, приподняв родинки. – Женщина хороша в постели. Ну и детей рожать тоже.