Элина Виленовна постучала кровавыми ногтями по столику.

Георгий Георгиевич откликнулся на постук и увидел, что его секретарша хмурит соболиные брови. И сразу задал вопрос:

– Что еще особенного в лягушке?

– Мы коронку с нее сорвали и стали выпытывать, где лежит клад.

– Почему возникло подобное подозрение? – спросил Георгий Георгиевич.

– Разговор с бабкой подслушали.

И Гоша изложил события, правдиво, только собственную роль чуть приукрасил. Все-таки мальчик, надо понимать.

– Что за коронка? – спросил Георгий Георгиевич.

– Из камушков, блестящая, ее Гриша Сумской взял.

– А ты отдал?

– Я добрый, папочка, мне часто за это приходится расплачиваться.

– Да, ты добрый!

Георгий Георгиевич слушал голос сына, и у него в животе щекотало от счастья.

Все в мире уравновешено. Если на одной чашке весов лежит любовь к сыну Гоше, то чаще всего на другой чашке находится нелюбовь к другим мальчикам. Если в Индии идет дождь, то в Исландии наступает засуха.

– Что нам теперь делать, папочка? – спросил Гоша.

Элина Виленовна быстро нацарапала на столике светящуюся надпись: «ДОСТАТЬ КОРОНУ».

Георгий Георгиевич проглотил слюну, провел свободной рукой по лбу и опомнился. Нельзя, чтобы любовь к мальчику отвлекала от важных дел. Спасибо Элиночке, что никогда не забывает об интересах Фонда.

– Слушай меня внимательно, – сказал папа. – Пойди к своему приятелю и вели ему возвратить корону.

– А если он не захочет? – спросил Гоша.

– Как так не захочет?

– Потому что он сильнее меня.

– Как он смеет! – воскликнул Георгий Георгиевич. – Он у меня тут же вылетит из лагеря!

Элина Виленовна положила кончики длинных пальцев, украшенных кровавыми ногтями, на руку своему шефу, и тот снова опомнился.

Вздохнул и продолжал:

– Засвечиваться тебе нельзя. Предложи деньги, соблазни чем-нибудь, но шума не поднимай. Если возникнут сложности, немедленно отбей мне тревогу. Тебе понятно, солнышко?

– Будет сделано, папа, – ответил Гоша, который тоже любил своего папу. Правда, он любил и свою маму, но куда меньше, потому что мама все время приставала со всякими глупыми советами и велела чистить зубы. Иногда Гоша даже лелеял злобную мыслишку: вот не было бы мамы, не надо было бы мыть руки, чистить зубы, есть манную кашу и говорить «спасибо». Но понимал, что всегда кто-нибудь в его жизни будет ему приказывать. Так уж лучше мама, чем какая-нибудь Элина.

Когда Гоша отключился, Георгий Георгиевич спросил Элину Виленовну:

– Ты чего сигнализировала?

– Ты не представляешь, на какой след мы вышли, – прошептала она. – Рехнешься, когда узнаешь.

– Говори.

– Не кабинетный разговор.

– Выйдем.

В шкафу за спиной Георгия Георгиевича умещался небольшой лифт на двоих. Стоять в нем можно было только прижавшись. Георгий Георгиевич уткнулся носом в живот секретарши, а она поглаживала ему затылочек. Георгию Георгиевичу было щекотно и сладко.

Лифт поднял их в зимний сад, на крышу здания МУФРа, откуда открывался вид на площадь Белорусского вокзала.

Там воняло бензином, стоял шум и треск от машин, толпившихся внизу, рядом ревела потоками автомобилей Тверская улица. Площадка зимнего сада была огорожена железным забором, покрашенным в ржавый цвет, чтобы снаружи не догадались, какое богатое учреждение таится в здании между Третьей и Четвертой Брестскими улицами.

– Надо отсюда переезжать, – сказал Георгий Георгиевич. – А то отравимся.

– Нельзя переезжать, – возразила Элина Виленовна. – Зато здесь нам никто не завидует. Думают, что мы еле-еле концы сводим.

– Докладывай. – Георгий Георгиевич не любил разговоров на неприятные темы. Он хотел, чтобы вокруг все были довольны, а он счастлив.