– Туда берут всех желающих. Пишите: четырежды в неделю с шести лет посещал НКВД. Стало быть, у меня пятнадцать лет выслуги в органах!

– Вы издеваетесь! Одно моё слово, и Пауль превратит вас в отбивную… Да, а что вы имели в виду про спецподготовку в тюрьме?

– Проще показать.

Делаю шаг к столу и сметаю на пол стакан с остатками чая. Краем глаза вижу, что ефрейтор чуть повернул голову. Такова человеческая природа – реагировать на неожиданность. Он отвлёкся на миг, этого вполне достаточно.

Чуть присев, бью его наотмашь по серым галифе, где две штанины сходятся в одну. С разворота удар левой под диафрагму. Тут же падаю обратно на табурет и больше не провоцирую обер-лейтенанта. Он и без того нервно вытащил пушку из кобуры.

– Не сметь!

– Да, господин обер-лейтенант. С вашего разрешения я только ответил на вопрос. Тренеры «Динамо» учили нас боксу и самбо в честных боях, по правилам, рассчитывать силы на долгий раунд. В камере меня чуть не убили в первый же час. Воры дерутся иначе. Вся схватка заканчивается в секунду. Отвлечение внимания и удар на поражение в уязвимые точки.

Офицер критически осматривает помощника. Тот пытается встать, сипит, смешно сучит сапогами. Нет сомнений, при команде «фас» отыграется сполна.

Конечно, расчёт у абвера правильный. Об инсценировке расстрелов слышали многие. Как только человека уводят от могилы, он расслабляется, воображает: худшее позади, испытание выдержано. На дальнейшее сопротивление нет моральных сил. А на меня накатило равнодушие. Снова будет череда допросов, возможно, пыток, затем новый поход к могиле, один из них станет не театральным, а реальным.

Боль смывает шелуху, сознание приобретает кристальную ясность. Если и есть какой-то шанс спасения, то он в одном – ни шагу с избранной линии.

Ефрейтора сменяет другой ефрейтор, за ним – сержант, чередуются и следователи, только я один и тот же, вынужденный отвечать на тысячи однотипных вопросов. Спать не дают, пока не вырубаюсь, уже не чувствительный ни к чему – ни к пыткам, ни к яркому свету, ни к ведру ледяной воды.

Месяц однообразно-мучительных дней и ночей заканчивается, когда меня оставляют в покое на несколько часов в одиночной камере. Гром замка нарушает уединение. Но это не дюжие парни, что поволокут в допросный кабинет. Фашист собственной персоной, в идеально отглаженной форме, чисто выбритый, сапоги блестят до боли в глазах. Затхлый запах камеры перебивается благоуханием одеколона. Выпрямившись, рассматриваю звёзды на его погонах…

Доннерветтер, как галантно восклицали мои предки! У меня в шестёрках на зоне ходил целый майор!

– Здравствуйте, герр офицер.

– Здравствуйте, Теодор. Не поднимайтесь. Сожалею, что процедура проверки в абвере столь брутальна.

– А уж как я сожалею…

– Ваш сарказм неуместен. Если надеетесь сделать карьеру в рейхе, извольте укрощать свою дикую фантазию. Вы специально провоцировали следователей?

Тут он прав на все сто.

– Учту, герр…

– Вальтер фон Валленштайн.

Вот это да! Простецкая фамилия Мюллер, der Müller означает «мельник», подходит ему как свинина к еврейскому столу.

– «Фон»… Вы обладатель баронского титула!

– «Фон» – это дворянская приставка. Я – граф, – скромно поправляет он.

– Позвольте мне пропустить «сочту за честь» и так далее. Слушаю вас.

– Из России пришло подтверждение ваших показаний. Включая арест отца. Он осуждён «тройкой» к десяти годам лагерей за контрреволюционную деятельность.

– Уже и приговор… Быстро!

– У меня есть другая неприятная новость. Ваша мать тоже арестована как ЧСИР. Младший брат отправлен в детдом.