Слуцкий вздохнул. Он с таким упорством карабкался по карьерной лестнице, но сейчас…

– Я, наверно, тоже соглашусь на Учпедгиз. В управлении просто невыносимо.

– Эх, Абраша, времена меняются, – печальные еврейские глаза Мессинга глянули с сочувствием. – Особенно всё изменилось после смерти Кирова.

– Знаю! – Слуцкий, быть может, чувствовал это ещё чётче. Хотя бы по циркулярам из руководства наркомата. «Обострение классовой борьбы», «Повышение классовой бдительности», «Разоблачение врагов народа, диверсантов и вредителей» и прочие призывы весьма похожи на предвестников бури, что коснётся многих, а не только причастных к убийству первого секретаря Ленинградского обкома.

– Не хочу пророчествовать, но увольнением из НКВД можно не отделаться. Ты меня понимаешь?

– Да, Станислав Адамович. Чтобы жить и работать дальше, нужно держаться ближе к будущим преемникам Ягоды.

– Обрати внимание на Молчанова. Его боялись все, вплоть до Ягоды. Кировские процессы прошли через его руки. А скоро с поста начальника секретно-политического отдела отправится в ссылку в Белоруссию. Потому что не жалует Агранова и куратора из ЦК – Ежова!

Слуцкий изумился. Если влияние Ежова на органы ни для кого не секрет, то о грядущей опале Молчанова ходят лишь невнятные слухи. Откуда же Мессинг, давно отлучённый от НКВД, знает больше действующего комиссара госбезопасности?

Пожилой мужчина рабочей наружности, что следовал метрах в пятидесяти за парой разведчиков, не слышал слов Слуцкого о лояльности к начальству. Но зафиксировал дружескую беседу начальника ИНО с экс-чекистом. Мессинг был уволен с формулировкой «за совершенно нетерпимую групповую борьбу против руководства ОГПУ». Это ещё один повод для Ежова и Агранова избавиться от неблагонадёжного Слуцкого при первой возможности.

Наверно, половина моих проблем от того, что я высок и смазлив. Почему-то слишком часто встреченные мужчины, от поволжских гопников до сотрудников абвера, считают своим долгом заехать мне в физиономию. Чудо просто, что она не сохранила шрамов. Нос, пару раз сломанный, сросся относительно ровно. Сколько ему ещё выдержать?

– Встать!

Вылитое на голову ведро воды и грозный окрик по-немецки отвлекают от абстрактных размышлений. Да и резь в отбитых внутренностях им не способствует.

Гауптман делает неприметный знак фельдфебелю, тот отступает на шаг. Всё это напоминает двух бравых орлов с площади Дзержинского, обрабатывавших меня в Казани, – капитан командует, младший чин отвешивает банки. До боли напоминает, в самом прямом смысле слова. Даже удары похожие, приходятся в места, где не зажили побои НКВД.

– Последний раз спрашиваю, Теодор. Или как вас зовут на самом деле. С какой целью вас подставили Мюллеру? Ваш единственный шанс сохранить жизнь – сказать правду. Всю правду!

Вместо ответа меня пробирает идиотский смех, перемешанный с кашлем. Из разбитого рта вылетает мокрота с кровью. Опытные военные стоят в паре метров, чтоб брызги не замарали идеально надраенные сапоги.

– Почему вы смеётесь?

Без сил и без приглашения карабкаюсь с пола на привинченный к нему стул.

– Знаете, герр гауптман, самой познавательной в моей жизни оказалась неделя в тюрьме, – я снова кашляю и пальцем проверяю шатающийся зуб. Оба слушают. Ну, слушайте. – Сначала я верил в мудрого Сталина и светлое будущее СССР. Отца, инженера-путейца и преданного большевика, арестовали по глупому обвинению, меня отправили в тюрьму только как члена его семьи. Наивная вера рухнула. В тюрьме открылись простые истины. Любимая поговорка блатных – ни Родины, ни флага. Здесь я ожидал обрести настоящую Родину, в стране дальних предков. Ворьё сказало правду: не верь никому и ни на что не надейся. Разочарование в фатерлянде – самое большое в моей жизни.