Поэтому мы ушли на съёмную квартиру. Я с радостью, потому что это был глоток воздуха, свободы! Так хотелось жить, ведь я впервые ощутила себя хозяйкой в доме. Оказывается, это такое счастье! Я всё там переделала: поклеила обои, побелила потолок, мебель переставила. Мечтала, думала: вот оно, начало исполнения желаний! Витя, правда, ничего не делал, он по жизни был ленивый, с места, вернее, с дивана не сдвинешь, а мне было всё равно. Я и сама могла, я ведь умела и хотела. Главное, что не за решёткой!

Мы работали, жили; вернее, я жила, а он пил. В будни обязательно по вечерам, по выходным чуть меньше. Когда приходила домой после смены, а работали мы в разные смены (не хотела я с ним видеться часто), в квартире был дым, бардак, мужики, пьянка. Всё, что я готовила, исчезало в один вечер. Я кричала, гнала их прочь, а он ржал, как придурок. И так снова и снова, год за годом.

Я пыталась с ним говорить, просила, умоляла закодироваться, а он злился, кричал, а потом и руку начал поднимать. И вот однажды всё перешло черту. Правду говорят, что если мужик перешёл черту и ударил один раз, то дальше будет только хуже!

Тот вечер я помню до мелочей. Он снова притащил домой друзей, шум, пьянка. Я, как всегда, вышла, начала всех гнать, ругаться. А он вдруг взбесился. Не просто рассердился, а будто в нём что-то сломалось? Глаза налились кровью, рот перекосило, волосы дыбом. И тут он схватил топорик рыбацкий, с которым ездит на природу. Я кинулась на кухню, спиной почувствовала опасность, обернулась, а он занёс топор надомной. Успела увернуться, отскочив в сторону, но лезвие всё же скользнуло по плечу. Обожгло. Кровь хлынула горячая, липкая. Прижала рану, а он, как увидел кровь, так сразу отрезвел и упал на колени. Пластырь вместе лепили. В больницу не пошла; его дурака жалко было, испугалась, что посадят.

Утром, когда он протрезвел, я собрала вещи. Спокойно, без слёз сказала, что ухожу. Если хочешь, то закодируйся, и приезжай. Буду ждать ровно год. Не приедешь, то забудь обо мне. Он знал, я слова на ветер не бросаю, – вздохнув, она замолчала.

С грустью думая о своей не лёгкой жизни, Арина за время рассказа сжалась не только внутренне, но и внешне.

– Он меня любил, – тихо добавила Арина, глядя в никуда. – Очень любил. После первой нашей ночи признался, а я тогда посмеялась. Подумала: понравилась ему, конечно. Я ж в этом деле спец! Но всё равно, любовь – это ведь не только про тело, правда?

Она замолчала. В комнате стало совсем тихо. За окном щебетали птицы. Из-за двери доносился звуки.

Арина сидела, глядя на руки. И в этом взгляде была и грусть, и жалость, и благодарность. Она выжила. Она продолжает жить. Она рассказывала о себе и тем самым будто возвращала себе право на свет, на покой, на любовь!

На следующее утро, после недолгой паузы, словно собравшись с мыслями, Арина заговорила снова. Её голос стал мягче, будто она обращалась не к соседкам, а к кому-то далёкому и дорогому, кто остался в прошлом, но жил в её памяти и по сей день.

– Я обещала про Таню рассказать, – медленно начала она, и в голосе появилась лёгкая дрожь. – Про таких, как она, нельзя забывать. Она была настоящей, светлой. Да, была у неё тень за спиной, как у всех нас, но душа была чистая, как бельё, что только с просушки. Я благодарна судьбе, что свела нас, и всегда Таня в моей памяти.

Познакомились мы, когда нас на фабрику перевели. Сошлись с ней сразу. В общежитии она спала на соседней койке, и поначалу почти не разговаривала ни с кем. Глаз у неё был недоверчивый, смотрела, будто сквозь тебя. Но однажды я проснулась ночью оттого, что она тихо плакала. Я тогда встала, села рядом и сказала: «Ну, чего ты, дурочка? Здесь никто не обидит, здесь ни в колонии, жить можно». И всё. С того вечера мы были неразлучны. Спали рядом, ели вместе, на работу шли рука об руку. Я даже чувствовала, если ей плохо, а она, если мне тяжело. Мы словно сестры стали.