– Нельзя на небо влезть, – говорит ваша умная купеческая пословица.

– На небо-то на небо, а денег-то достать трудно… Ох, как трудно по нынешним временам…

– Будто бы трудно?

– Трудно, миленький!..

В конце концов «скотина» дает, но ведь «это мучение»!..

…Таким образом, de facto Коротаев был очень мелкопоместный, но по типу вовсе не принадлежал к такому разряду помещиков…

Поэтому и к Капитону Николаевичу он попал случайно. Он помнил, что этот Шахов звал его, усиленно звал на Знаменье, и, проснувшись в этот день, невольно вспомнил его. «Проветриться, что ли? – подумал Коротаев, сидя у себя в кабинете. – Кстати, куплю у него партию картофеля – он, вероятно, в долг даст».

Результатом таких размышлений был крик:

– Иван!

Вошел лакей Иван.

– Позовите кучера Василья.

Явился Василий и стал у двери. Барин покачивался в качалке.

– Сегодня я выезжаю, Василий.

– Слушаю-с.

– Ты со мной поедешь.

– Слушаю-с.

Барин улыбнулся.

– Что это у тебя, Василий, за солдатская привычка: «слушаю-с», – сказал он ласково, как многие из помещиков говорят с кучерами.

Василий растянул рот до ушей в подлую улыбку.

– Каких же запрягать прикажете, Алексей Михалыч?

– Запрягать-то? Я думаю, Василий, – Малиновского в корень… ну… Красавчика на правую пристяжку…

– На правую его не годится, Алексей Михалыч.

– Не годится?

Барин в раздумье поднял брови.

– Ты говоришь, Красавчика не годится? Что так?

– Жмется он, Алексей Михалыч, к оглобле. Как запряг справа – жмется, бог с ним, да и только.

– Жмется, ты говоришь? Ну так запряжешь направо… ну хоть Киргиза. Ведь Киргиз не жмется.

– Боже сохрани! Киргиз – лошадка умная…

– «Боже сохрани»! Ха-ха!.. А знаешь что, Василий? Не лучше ли нам парою?

– Тройкой, Алексей Михалыч, форменней.

– «Форменней»! Ну как знаешь.

– Слушаю-с.

Алексей Михалыч затянулся папироской, тихонько замурлыкал: «Si vous n’avez rien a me dire»[3], – и, поглядывая на конец уса, сказал:

– Ну так так-то…

– Колокольчики прикажете?

– Твое дело, Василий…

Василий опять осклабился и тихонько вышел.

Боже мой, какой переполох в доме произвел приезд Алексея Михайловича! Из девичьей ринулась Катерина, сгребла в объятия все убогие шубы и шапки гостей и, рискуя рухнуться в коридоре от удара, переволокла их в девичью и бросила на полу; Софья Ивановна тоже бросилась в спальню, к комоду, выдернула ящик, схватила все лучшие салфетки, прибежала в зал, посхватала все старые и моментально разбросала новые на их места, сшвырнула с фортепьяно кошку, так что та, треснувшись об пол, несколько минут сидела как остолбенелая… Затем опять бросилась в переднюю и велела достать из погреба коньяк и маринованную осетрину… В кабинете тоже все повстали с мест и заговорили разом.

– Это Коротаев? – бормотал Уля. – Он, говорят, богатый!

– Коротаев? – быстро спрашивал улан. – Не Якова Семеновича сын?

– Троечка-то какова! – повторял дьякон.

Василий, которому был отдан приказ «оставить холопскую привычку подносить во весь карьер к крыльцу», въезжал во двор медленно и, сдерживая пристяжных, вычурно покрикивал:

– Ше-елишь! Баловай![4]

Капитон Николаевич сбежал с крыльца и, почему-то поспешно расправляя бакенбарды, несколько раз поклонился и радушно сказал:

– Милости просим! милости просим!

Коротаев сдержанно поклонился, сдержанно сказал: «Поздравляю», – и пошел в дом.

Когда он стал раздеваться, остальные гости вышли из кабинета и остановились около него.

– Простите, пожалуйста, – закартавил Коротаев, – я, знаете, еду в Елец по делу… так что костюм у меня дорожный.

– Помилуйте! – воскликнул Капитон Николаевич.