- Ваша дочь здесь, рядом. И она обеспокоена, что вы не хотите лечиться.

- Джон?! Опять твои штучки?

- Послушайте меня пять минут, пожалуйста. Это все, чего я прошу, - взываю к Гертруде. – А потом я уйду, и вы будете сами решать. Я просто курьер. Ваша дочь просит передать вам, чтобы вы вспомнили те времена, когда она была маленькая и болела. Тогда вы садились рядом, укутывали малышку и ее игрушечного одноглазого зайца и рассказывали интересные истории, или сказки.

Глаза пожилой леди по мере того, как я говорю, становятся все больше, а потом наполняются слезами.

- Так вот теперь ваша дочь просит достать этого зайца с кладовки, крепко прижать к себе и ехать на лечение. Она просит вас не сдаваться. Еще не пришло ваше время. Вы еще нужны этому миру и своему мужу. А когда настанет ваш час, она будет вас ждать. Но, пожалуйста, не торопитесь, живите здесь и сейчас, дайте ей возможность радоваться за вас.

Под конец моей речи женщина уже рыдает навзрыд, да и у мужчины глаза на мокром месте. Черный туман вокруг ног Гертруды Миллер становится светлее, и я понимаю, что смогла достучаться до женщины. Устало выдохнув, киваю головой на прощание и ухожу, чувствуя, как ноги трясутся от усталости, словно я пробежала марафон. Не сразу слышу, что меня окликают.

- Да? – удивленно оглядываюсь.

- Как вас зовут? - спрашивает Гертруда Миллер, вытирая красные от слез глаза белоснежным носовым платком.

- Простите, я не представилась. Виолетта Мартен.

- Спасибо вам, Виолетта. Я буду молиться за вас.

Благодарно киваю, да, молитвы мне сейчас явно не повредят, и иду домой. Захожу в квартиру и сразу, со входа, иду в мамину комнату. Захожу и останавливаюсь на пороге. Я не была тут со дня похорон. Все здесь лежит так же, как оставила мама, даже в воздухе еще пахнет ее любимым лавандовым маслом. Закрываю дверь и прохожу к столу. Сажусь, медленно поглаживая полированную поверхность. Мама часто сидела на этом месте и что-то писала. То в тетрадях, то на листиках. А когда я спрашивала, что она пишет, мама всегда отшучивалась. Странно, но после ее смерти я не нашла ни тетрадей, ни листочков с ее почерком, словно их и не было.

Устало положив руки на стол, ложусь на них лицом и выдыхаю. Острая тоска щемит в груди и наливает слезы в глаза.

- Мааам, - шепчу я, - мне страшно. Что-то странное происходит и меня это жутко пугает. Я не знаю, что делать. Мне так нужна твоя помощь, мама. Очень нужна…

Я замолкаю, прижимаясь мокрыми глазами к своим рукам и вдруг, в полной тишине, явно слышу какой-то щелчок. Вздрогнув, приподнимаю голову. Осматриваюсь. И замечаю, что немного отошла столешница. Нажимаю пальцем, чтобы поправить, но опять раздается щелчок, еще более громкий, и низ стола отъезжает ко мне, являя потайной плоский шкафчик, в котором лежит тетрадь. Не веря своим глазам, беру ее, сразу узнав мамин почерк. Трясущимися руками открываю и вижу письмо. Простой белый конверт. И на нем красивыми, каллиграфическими буквами выведено маминой рукой «Для Виолетты».

«Моя дорогая девочка!» Прочитав первую строчку письма, не могу сдержать слез, отложив лист, чтобы не залить его, отдаюсь на волю безысходной тоске по маме. Когда уже нет сил плакать, голова гудит, как колокол, а глаза нестерпимо пекут, забираю письмо с тетрадью и выхожу из комнаты, плотно прикрыв дверь.

Заварив чай с ненавистной ромашкой, умываюсь в ванной и, устроившись в кресле с чашкой, делаю вторую попытку прочесть мамино послание.

«Моя дорогая девочка!

Если ты читаешь это письмо, значит, я не успела тебе все рассказать. Или не нашла в себе сил. Увы, моя милая, твоя мама – слабовольная особь. Или страус, который при опасности прячет голову в песок. Это неприятное сравнение, но так и есть. Последние два года я только и делаю, что откладываю важный разговор. Видимо, дооткладывалась.