Правда, мадам Тонтэр ненавидела ее. Она не верила тому, что ей рассказывали хорошего про жену Анри Бюлэна, и ненавидела ее, прежде всего как смертельного врага ее отечества; она ненавидела ее за то, что Катерина с таким же достоинством держала свою голову, как и жена барона; и, наконец, она ненавидела ее за то, что, будучи женой всего лишь какого-то ничтожного фермера – колониста, Катерина осмелилась самым бесстыдным образом прослыть наиболее красивой женщиной во всей сеньории Тонтэр!

И, поскольку это от нее зависело, мадам Тонтэр старалась внушить эту ненависть своей дочери, маленькой Марии-Антуанетте, между тем как ее муж, оставаясь слепым ко всем хитростям, к которым прибегают женщины в таких случаях, ломал голову над вопросом, чем объяснить, что его девочка, которую он любил больше всего на свете, открыто проявляет свою неприязнь к Джимсу каждый раз, когда мальчик является в замок Тонтэр.

Об этом задумался и Джимс, возглавлявший шествие впереди отца и матери. В данный момент он целиком находился во власти битвы. Он переживал и умом и отчасти всем телом трепет кровавого боя. Раз десять уже с момента отправления в путь он избивал до полусмерти и душил подлого Поля Таша, а присутствовавшая при его победе Мария-Антуанетта с ужасом и изумлением следила за тем, как он безжалостно разделывается с ее очаровательным молодым кузеном, приехавшим из самого великого города – Квебека[1]. Но даже в самом разгаре своего пылкого воображения Джимс чувствовал острую тоску в своей душе, что не укрылось от зоркого глаза Потехи, когда она оглянулась назад на своего юного господина. С того самого дня, когда Джимс впервые увидел Марию-Антуанетту (ей было тогда семь лет, а ему девять), он не переставал грезить о ней и за много недель вперед с наслаждением думал о том путешествии, которое он, с разрешения отца, предпримет в замок Тонтэр. В эти редкие случаи он с детским обожанием смотрел на маленькую волшебницу сеньории и преподносил ей в подарок цветы, перья, орехи, леденцы из липового сиропа и всякие другие сокровища, добытые в большинстве случаев в таинственном лесу. Увы, эти преподношения, служившие выражением его преклонения, не смогли проложить моста через разделявшую их пропасть.

Все же он, скрепя сердце, терпел обиду и свято хранил память о Марии-Антуанетте, ибо не было ни одной другой девочки, которая могла бы заполнить ее место в его душе. Но с прошлой осени, со дня приезда в замок сестры мадам Тонтэр с сыном, мечты Джимса заволокло еще более темными тучами и наконец, в этот майский день, когда он с отцом и матерью побывал на мельнице, грезы уступили место желанию беспощадно отомстить тому молодому франту, который высмеял и унизил его, по всей видимости, пользуясь безграничной милостью Марии-Антуанетты.

Он обрадовался возможности взвалить вину за все свои разбитые мечты и надежды на этого богатого и заносчивого юнца, носившего кафтаны из зеленого или красного бархата с золотым шитьем, с его непроходимо глупым и самодовольным видом, с эфесом сабли, оправленным в серебро.

По приезде Поля Таша, который был двумя годами старше и головою выше Джимса, Антуанетта стала еще более высокомерно относиться к бедному мальчику, и в этот самый день она не сделала даже попытки скрыть насмешку, когда Поль Таш с ехидной усмешкой на своем смуглом лице спросил:

– Разве тебе не трудно идти так далеко пешком, мой мальчик? И неужели твоя мама позволяет тебе когда-нибудь заряжать это старое ружьишко?

Вот это воспоминание и сейчас еще жгло в груди, – воспоминание о той минуте, когда он стоял красный, как пион, не будучи в состоянии слова вымолвить, с пересохшим горлом, с еле бьющимся сердцем, между тем как мальчишка из Квебека, выступая, точно, индюк, стал удаляться, шагая рядом с Антуанеттой, предварительно окинув Джимса презрительным взглядом. Мучительнее всего было сознание собственной ненаходчивости, не позволившей ему подыскать ответ и вынудившей выслушать без малейшего возражения оскорбительные слова.