– У меня было: «наевшиеся крошек голуби»! – вопил автор. – А здесь – «наевшиеся кошек»! Ты видишь разницу между крошками и кошками? А между голубями, которые едят крошки, и голубями, которые едят кошек?

– Коленька! – сдавленно взывал мой друг. – Читатель поймёт, что это опечатка. Ну, ошиблись в типографии, да? Корректор проглядел. Ты сам мог…

– Не мог!!!

Виктор заёрзал.

– Коленька, это каждый может. Ты не представляешь, сколько раз я собственную корректуру читаю, да? И постоянно…

– А!!! Свою-то как положено вычитываешь! А мне нарочно буквы переставляют! Пакостят! Черви завистливые! Сморчки! И сам ты, Витя, сморчок! Тебе Гринберг ещё в девяносто третьем хотел пощёчину дать, а я его тогда отговорил и зря, между прочим, сделал! Гринберг…

– Коленька!

Я взял Коленьку за шиворот и бережно развернул лицом на выход.

– Пошёл вон.

Литератор убрался. Виктор заёрзал ещё сильнее.

– Денис, он же творческий человек, да? Писатель.

– Да хуёвый он писатель, – сказал я, отказываясь препираться. – Разве хороший о голубях скажет, что они «едят»?

– Может, голуби непростые?

– В смысле пидоры?

– Как ты огрубел, – пробормотал Виктор. – Ты теперь даже пишешь… ну, почти так же, как говоришь.

– Ага. Становлюсь всё ближе народу. Уже практически неотличим. Кто такой Гринберг?

– Гринберг? Да ты его знаешь. Он ведёт передачу «Депутатский запрос». – Виктор помялся, очевидно не желая говорить о старом знакомом, но понимая, что в повиснувшем молчании повиснет и вопрос о злополучной пощёчине – а то, что пятнадцать лет назад пощёчина осталась inpotentia, делало её только более ядовитой. Я его пощадил.

– Ах, этот. Когда я в следующий раз услышу словосочетание «достойная жизнь», меня стошнит.

– Почему?

– Потому что меня учили, что достойная жизнь – это жить в ладу с совестью и честно работать. А у них она выглядит какими-то каникулами в Турции.

– Почему именно в Турции?

– Чтобы не зарывались. – Я фыркаю. – Витя! Очнись!

Даже жаль его, до чего он спятил. Чуть больше характера – я бы давно считал башкой ступеньки… ну хорошо, не башкой, ногами, потому что для рукоприкладства кроме жара души нужны также мускулы. Мой друг не станет визжать, топать ногами, осколком графина (есть у них в редакции графин?) указывать на дверь. Он слишком труслив и слишком хорошо воспитан. Он не привык решать вопросы кулаками, он принципиально осуждает такую привычку и в любом случае знает, что ничего у него не получится. Его метод – сделать вид, что всё это не всерьёз: ты пошутил, и он принял шуточку. Он никогда не скажет: «дерьмо», «закрой рот, убогий», или просто «довольно». Он скажет: «Денис, милый, ты вроде умница, а несёшь такую чушь, да?» Какая мразь, какое паскудство.

– Ты ещё войну в Чечне оправдай, – ворчливо замечает он. На этом фронте он пока что во мне уверен. Быть может, зря.

– Я человек имперского формата, – заявляю я.

– Ты не человек имперского формата, ты болтун, да?

– А вот и нет.

Бедняжка, он понимает, что рано или поздно со мной придётся порвать. Этого потребуют его Убеждения, если не общественность. Общественность уже не так зорко следит, чьи нечистые руки пожимаются её верными, да и прежде следила больше на словах. Гадости исподтишка – да; открыто послать на трёхбуквенный – нет. В крайнем случае, послать на трёхбуквенный через газету или ЖЖ, а приватно как-нибудь отмазаться («ну вы же понимаете…»). Ну вы же понимаете, ну ты же понимаешь. Они все так говорят, какими бы разными ни казались их газеты и они сами. Правые, левые, рожи помертвелые. Да?

Я обычный правша. Правой рукой держу ложку, бритву и даю в зубы. Но подтираюсь только левой. В дверь стучусь левой. Совсем недавно обратил внимание.