И взор мой набрел на манговый ствол,
памятный с давних пор.
Я сел у корней, а горе во мне
притихло и замерло начеку, —
Детство и мать я стал вспоминать,
чтоб разогнать тоску.
Вспомнилось, как в грозовую ночь сны прочь
отлетали от глаз;
Как спелые манговые плоды, лишь ветер, бывало,
встряхнет сады,
собирал я в рассветный час.
Вокруг оглядевшись, я вспомнил пруд; из школы
сбежав, мы прятались тут
когда-то очень давно,
И стало ясно до боли мне, что землю,
грезившуюся во сне,
вновь увидеть не суждено.
Но ветерок промолчать не смог,
он, прилетев с пруда,
Прошумел и стих, чтоб у ног своих
я нашел два спелых плода.
Тут я понял – мать не могла не узнать
того, кто вернулся к ней,
И гнев мой поник: чем горестней миг,
тем ласковый дар ценней.
Но вдруг из кустов, не в меру суров,
садовник вылез и прямо
Пошел на меня, браня и кляня
(таких посылает Яма[15]).
И молвил ему: «Шуметь ни к чему,
я землю отдал без спору,
А ты готов из-за двух плодов
со мною затеять ссору!»
Но крикун меня не узнал и палкой погнал
туда,
Где ласкала прохлада хозяина сада,
где он рыбу ловил у пруда.
С ним были друзья. Увидев, кто я,
закричал он: «Пробил твой час!
Околей, злодей!» Он бранился зло, а друзья еще злей
в сто раз.
Я взмолился тогда: «Два упавших плода
мне, как милостыню, подай».
Суд бабу[16] был скор: «Ты, по сути, вор,
хоть на вид и свят, негодяй!»
И, себя губя, рассмеялся я:
«Справедлив судьбы приговор:
Раз земля моя чтит святым тебя,
то я, разумеется, – вор».
Урваши[17]
Не мать, не жена, всех родивших и всех родившихся
краше!
Отрада небесного сада, Урваши!
Вечер накинет на землю усталую свою золотую полу,
Но ты не затеплишь светильник в углу;
Когда ночь совершит полкруга,
Не подойдешь, с опущенным взором подруга,
Шагом стыдливым к постели супруга, —
Заря нагая и нежная!
Ты – безмятежная!
Саморожденный, без завязи, цвет неземного
растенья, Урваши!
Скоро ль твое цветенье, Урваши?
Ты в утро вселенной возникла из моря, из пены
курчавой, —
Чаша амриты в правой, а в левой – чаша с отравой.
У влажных ног небесами дарованной
Океан разволнованный
Змеей притих зачарованной.
Жасмина цветок белоснежный, богов любимица
вечная!
Ты – безупречная!
Молодость мира! Чьей уродилась ты дочкой,
Урваши?
Где проросла непорочной цветочной почкой,
Урваши?
В чьем доме, в каком обиталище темного дна
Самоцветами и жемчугами играла одна?
Лился ли свет драгоценных камней над люлькой
твоей из коралла,
Убаюкана морем, ты веки свои закрывала, —
Но во вселенной явилась в красе небывалой,
Очнувшаяся, прозревшая,
Дивно-созревшая!
От века возлюбленная вселенной, Урваши!
С красотой несравненной, Урваши!
Мысли отшельников – коврики для твоих
лучезарных ног,
Перед очами твоими все три мира томимы тоской
сладчайших тревог.
Ароматами веет пьянящими ветер, тобой упоенный.
Как шмель, насосавшийся меду, бродит поэт
опьяненный, —
В очарованном сердце с песнью неугомонной.
Но тебя уже нет, – в звоне браслетов исчезла
в легкой одежде своей