Я прокручиваю страницу «Википедии»: вот он, третий альбом «Ужасные двойки». Не используй слово «ужасный» в заголовке, Фил. Сам же даешь критикам основу для каламбуров.

Пока он анализирует причины своих музыкальных неудач (о счастливом браке не поноешь), я возвращаюсь к одному из моих любимых интервью Фила. Номи было два года. Фил в очередной раз вышел из реабилитационного центра, отказавшись от «розовой ваты» (кстати, метафору он украл у Эрика, мать его, Клэптона). В общем, Фил сравнил тебя со своей гитарой (а ведь ты не инструмент) и заявил, что сможет оставаться в завязке всю оставшуюся жизнь, если сможет играть на тебе каждый день. Репортер передал тебе его слова, и ты ответила: «Как муза, я ждала иного… Но что поделать?»

Слова измученной женщины, загнанной в ловушку. Тогда я прочитал текст песни «Водяной матрас», четвертой в альбоме «Стоны и крики».

Ты была ему не музой. Ты была девочкой для битья, и теперь тебе стыдно, правда? Это ошибки молодости, Мэри Кей. Я их тоже совершал (привет ныне покойной Кейденс), но я хотя бы ни на одной не женился. Знаю-знаю, ты ждала ребенка, а Фил в молодости тоже писал длинные письма о том, как сильно боится обязательств. Тем не менее я снова делаю радио громче, а он, снова покопавшись в своем нафталиновом прошлом, устроил себе панихиду и включил песню «Острая шестерка».

Песня заканчивается, и Фил хихикает.

– Слушайте, я под кайфом был, или что? – говорит он.

Хорошо, что ему стыдно за свои тексты. И все же он продолжает включать эту песню. Эдди Веддер давно похоронил бы такие сексистские, отвратительные слова, но Фил – не Эдди Веддер, и его самый отвратительный альбом вместе с тем и самый популярный.

– Что ж, филистимляне, пора мне опорожнить свой бурдюк.

Он врет, в туалет ему не нужно. Фил приоткрывает окно, закуривает сигарету (спорю на что угодно, в студии курить нельзя) и пялится на здание напротив, а его плей-лист – не более чем промывание мозгов. Он ставит свою никчемную группу «Сакрифил» между «Мадхани» и «Мелвинс», пытаясь убедить нас, слушателей, что Фил с друзьями могут сравниться с легендами рока, будто мы, слушатели, беспросветные тупицы.

– Ну вот, Фил вернулся, – говорит он. – Надо сказать, каждый раз, когда слышу «Акулу», с благодарностью вспоминаю своих девочек. Вы знаете, без них я никто. Черт, иногда я думаю: а если б Эмми не забеременела, если б моя дочь и моя «Акула» не появились бы на свет?

Он тебя вроде как «любит», а ты его – нет. Когда любишь кого-то, готов кричать об этом с окрестных крыш, а ты даже кольцо не носишь, и Суриката об отце не вспоминает. Твои друзья не спрашивают, как у него дела. Ты думаешь, что, оставив мужа, ты его убьешь, вытолкнешь из машины на полном ходу: так ты и попала в созависимость от насилия. А он вздыхает:

– Что ж, филистимляне, вот вам забавный факт… – Ага, еще одна выдумка. – Когда я впервые сыграл «Акулу» для Курта, он заправил волосы за ухо и сказал, что был бы рад написать такое. У меня даже мурашки по коже полезли, ребят. – ЧУШЬ! ТЫ ЛЖЕЦ! ПОКОЙНЫЙ КУРТ НИКОГДА ТАКОГО НЕ СКАЗАЛ БЫ. – Может, поэтому моя «Акула» до сих пор горит так ярко, и, вы уж простите, я сегодня настроен на лирический лад… – О господи. – Я знаю, что Курт – наш бог. Вы знаете, что Курт – наш бог. Он влюбился в Кортни, а я – в свою девушку… Да-да, я еще здесь. И во мне еще живет «Акула». Вы знаете. И я знаю. Мир вам, филистимляне, завтра я опять ворвусь в эфир.