Стефан только плечами пожал. Наследнику и впрямь было одиноко; жена его, дочь дражанского господаря, сдружилась со свекровью и золовкой и все свое время проводила рядом с ними – понимала, что из Лотаря плохой покровитель. Оставалась лишь «золотая молодежь» – но как будешь дружить с тем, кто в любой момент может донести?

Он все же не зря боялся. Для начала их просто развели по разным углам замка. Стефан оказался под домашним арестом, как сразу по приезде. Ссылка ему вряд ли грозила – заложника должны были держать поближе к трону. А вот оказаться в крепости, где он не сможет более дурно влиять на наследника, князь Белта мог вполне.

Но никаких более серьезных мер цесарина принять не успела. Она скончалась глубокой ночью, вернувшись в свои покои после бала.

Стефан той ночью сидел у себя, радуясь, что не нужно никуда идти. Читал выпрошенный у графа Назари флорийский роман, время от времени бросал взгляды за окно – вышла масляная, несвежая луна. И удивился, когда в дверь постучали и перепуганный Лотарев слуга доложил, что господин требует князя к себе.

Выходить запрещалось; но слуга был бледен и запыхался от бега по коридорам, и Стефан сразу подумал о худшем.

Впрочем, до Левого крыла они добрались без препятствий. Ночь вдруг вспыхнула пожаром, занялась тревогой. Всполошенные придворные дамы бегали по коридору без всякой цели, просто унимая панику; один за другим зажигались факелы. В общей суматохе Стефана никто не заметил; только у самых покоев наследника охрана пыталась заступить путь – но слуга что-то им шепнул, и гвардейцы опустили алебарды.

Лотарь явно не ложился, лицо его было осунувшимся и сосредоточенным, и Стефан, всю дорогу думавший о книге ядов, понял, что не ошибся.

– Как хорошо, что вы здесь, Белта, – сказал он. – Не дело это – разводить нас по углам, как детей. Мы уже вышли из этого возраста.

Он отошел к столу, сел, забарабанил пальцами по бумагам. На самой верхней стояла размашистая подпись цесарины.

– Выпейте со мной, Белта. Уж вы-то теперь должны выпить…

Стефан никогда не думал, что сможет испытывать такую открытую мстительную радость из-за смерти человека. Не думал, что будет почти восхищаться матереубийцей. Но сейчас он испытывал лишь темное торжество, будто все, что он не давал себе здесь не только высказать – почувствовать, – собралось, выплеснулось на поверхность души.

– Она танцевала, – сказал цесарь дрогнувшим голосом. – В ее возрасте… глупо. Нельзя танцевать.

Стефан заметил наконец его остановившийся взгляд, дрожащие руки, рассеянно трогающие то один предмет, то другой, словно желая убедиться в их реальности.

Князь Белта подлил ему в бокал рябиновки, прищурился, чтобы увидеть, что именно написано в бумагах.

– Она сказала, что мне нужно поправить здоровье, – чуть извиняющимся тоном объяснил Лотарь. Собственно, в указе об этом и говорилось: «Сейчас же покинуть Цесареград и удалиться для поправки здоровья в приют святого Лотаря…»

В этот момент Левое крыло ожило, зазвучало. Стук каблуков, возбужденные голоса.

– Ваше… высочество, на вашем месте я бы немедленно сжег эти бумаги, – сказал Стефан. Он чувствовал себя странно – при чужом дворе вдруг оказаться заговорщиком. Новоиспеченный цесарь Остландский его, казалось, не слышал вовсе.

– Я сказал ей, Белта, – проговорил он с призрачной улыбкой, – я сказал: страх погубит вас, матушка, а не я… Так ведь и оказалось.

Выходит, они виделись наедине. Какие-то остатки материнского чувства заставили ее самой сообщить Лотарю об изгнании, а не передавать через слуг или, хуже, объявить при всем дворце. Они виделись наедине, последняя аудиенция, мать и сын – и золотые решетки дворца вокруг. У наследника был только один шанс, и он им воспользовался… Или не он сам? Вряд ли цесарина стала бы брать питье из его рук. Кто-нибудь из слуг, из тех, кому грозило сопровождать Лотаря в ссылку…